От Эдипа к Нарциссу (беседы) - Страница 39

Д. О.: В связи с тем, что сказала Татьяна, я хотел бы поставить и попытаться ответить на вопрос, почему не всякая дорога — путь? Почему не все маршруты и траектории, которыми мы осваиваем наши жизненные горизонты, воплощают «эйдос» пути? Задавая подобный вопрос, я имею в виду путь как в широком смысле слова, когда мы говорим о пути познания или бытия, о пути, выражающем проекцию нашей судьбы, так и в узком, буквальном смысле, в котором путь — это родовое имя для всех возможных видов дорог. Давайте обратимся к тому, что очевидным образом лежит на поверхности нашего повседневного опыта. Согласитесь, нам каждый день приходится отправляться в путь, добираться до каких-то мест, затем перемещаться в другие и в конце концов возвращаться в начальную точку. Мы постоянно стремимся куда-то попасть, оказаться в нужном месте в нужное время, однако у меня почему-то нет ни малейшего желания квалифицировать подобные перемещения как путь в точном смысле слова. И вот по какой причине: если я нахожусь в точке А и должен буду через час попасть в точку В, то меня меньше всего занимает колея, которая пролегает между этими двумя точками. Если же она и захватывается краешком восприятия, то ровно постольку, поскольку я хотел бы сократить промежуточную дистанцию до минимума. Важна цель, и жалко, что она не достигается на взмах волшебной палочки. Но тогда постараемся хотя бы свести путь к минимуму, например, забив его посторонними делами, вроде чтения тех же газет или дешевой беллетристики. Повседневность здесь демонстрирует тот простой факт, что дорога исторгнута из обыденного времяпрепровождения, что мелодия пути безнадежно заглушена и подавлена шумом уличного движения, в котором принципиально неразличим зов неведомого. Перемещение — это не то, на чем мы обычно сосредоточиваем свое внимание, не то, откуда черпаем силы. Напротив, нам приходится с немалым трудом преодолевать враждебные замкнутые расстояния, коими мы тяготимся и в кольце которых задыхаемся. Попробуйте долго бродить по городу. Возникнет чудовищная усталость. А в каком-нибудь лесу можно гулять целый день, не чувствуя утомления. Почему? В первом случае карта наших повседневных перемещений и маневров в точности совпадает с пространством заботы и как бы выявляет его конфигурацию. А во втором случае мы высаживаемся в «дикое» бытие, в котором нас абсолютно ничего не держит, ничто не заботит, никакая внешняя функция не предваряет наше появление в том или ином месте. Мы делаемся свободными, насколько это вообще возможно, отрекаемся от того, что держит нас, хоть на короткое время реализуя идею пути. Ведь путь — это прежде всего смещение с привычной карты значений. Все сказанное, я полагаю, относится не только к одной повседневности, но характеризует внутримирное бытие человека в целом, которое больше не сосредоточено вокруг дорог, отчего оно утратило черту непредсказуемости — внезапные повороты, таинственные развилки, неожиданные встречи в случайных местах, все то, что можно называть событиями. Господство целей и подробная прописанность путей их достижения обусловливает ситуацию, когда, как справедливо отметила Татьяна, исполнение ролей становится неприемлемым. Например, кто в этом смысле может считаться философом? Лишь тот, кто прошел определенную траекторию, в конце которой находится место под названием «Философия». Понимаете, никого по-настоящему не интересует, прошел ли ты на самом деле этот путь, стал ли хоть в какой-то степени мыслящим существом или удачно сделал академическую карьеру и приобрел ярлык «специалиста». Согласитесь, перед нами все то же разительное несовпадение пути, который можно одолеть только самому, и траектории, гарантирующей точное попадание в нужное место кратчайшим образом. Но мы ведь ясно сознаем, что философом окажется вовсе не тот, кто шел из точки А в точку В, добросовестно и методично следуя предписанной траектории, а тот, кто отклонился в некую запретную для других внутреннюю территорию, исходил ее вдоль и поперек, пытался найти ответы на безответные вопросы, то есть занимался тем, о чем еще древние сказали: «Познай самого себя». Попал ли он в итоге туда, где приобрел ярлык «специалиста», — не суть важно. Может быть, да, а может, и нет. Хотя верно и обратное: если ты исходил свою «Внутреннюю Монголию», но так и не смог из нее выбраться в пространство общезначимого, то вряд ли кому-то ты будешь интересен, кроме себя самого, и вряд ли кто-то тебя вообще поймет.

Оттолкнувшись от обыденного опыта, мы, кажется, добрались до весьма важного различия. У Делеза есть замечательная мысль о том, что неважно, каким образом нечто начинается или заканчивается, достойна внимания только середина, ибо посредине достигается максимальная скорость. Можно сказать, что существует позиция центра, неподвижной, стационарной орбиты, притягивающей объекты нашего автобиографического поэзиса, но также существует позиция середины — зона максимального ускорения, в которой мы можем избегнуть определенности и предзаданности моментов прошлого и будущего. Есть ситуация бытия, чистого перфекта, где все уже состоялось, реализованы все возможности, где мы неподвижно стоим, вросшие в ткань мироздания. И есть ситуация становления, где всегда сохраняется шанс того, что с нами в любой момент еще может случиться событие, и мы еще что-то изменим по тому решающему счету, который Бог нам предъявит. С точки зрения первой позиции, ты можешь быть только тем, кто ты есть (по рождению, по воле людей, в силу обстоятельств). А с точки зрения второй позиции, ты можешь стать всем, кем угодно (независимо от рождения, воли людей, обстоятельств). Я намечаю сейчас обобщенные черты двух модусов бытия, вряд ли проживаемых в чистом виде, но, как мне кажется, нам куда интересней, когда жизнь тяготеет ко второй позиции. Впрочем, очевидно, что в современном мире господствует первая позиция. Более того, зачастую они просто не различаются. Для обыденного сознания центр и середина обозначают одно и то же. А ведь середина — даже не веха, которая делит путь пополам, это его состояние, которое прерывается, если иссякает энергия высокого парения и мы обретаем прежний центр тяжести, распределенный между несколькими траекториями, число которых чрезвычайно невелико. Я не говорю, хороши или плохи наши привязанности. Они существуют, и этого достаточно. Вряд ли нам следует их избегать, да мы и не сможем этого сделать при всем желании. Другое дело, когда карта значений «я» становится тотальной и неодолимой. Тогда необходимо стремиться к высокому парению децентрации, дабы мог быть произведен жест радикального отказа. Понятно, что психологически это очень трудно, а подчас едва ли вообще выполнимо.

И все же, допустим, что такой жест произведен и мы отпущены в область неведомого. Я повторяю: это легко сказать, труднее помыслить и почти невозможно реализовать. Тем не менее, введем эту ситуацию als ob. Перед нами открывается обширное пространство, лишенное явных указателей и ориентиров. Здесь мы наконец в полной мере начинаем сознавать, что одно дело, когда ты выбираешь путь, и совсем другое дело, когда путь выбирает тебя. Одно дело, когда ты идешь по пути, преследуя свои недалекие цели, и другое дело, когда путь вымеряется твоей поступью, когда он, как говорит Хайдеггер, начинает «путить», «wëgen». Такую вещь можно почувствовать только сердцем, то есть изнутри своего присутствия в мире. Опять-таки, изнутри — не значит из центра, какой бы смысл ни вкладывался в это понятие. Изнутри — значит из средоточия любого пережитого опыта и пропущенных сквозь себя состояний, которые ты не побоялся испытать. Ты не захотел остаться в стороне от хода вещей, но и не вел себя так, будто на тебе сошелся клином белый свет и все, что происходит вокруг, совершается в твою честь. Где-то на этой чрезвычайно тонкой кромке и пролегает путь, который тобою водительствует, а не потворствует твоей заботе Это уже не дорога, которой проходят тысячи и сотни тысяч, растворяясь в небытии, которое одно на всех Нет, этот путь иного рода. Его рисунок выражает и проявляет присутствие, которое мы понимаем как нестираемый никакими операциями и невытравливаемый никакими процедурами росчерк или иероглиф суверенности, уже всегда расписанный поверх вторичными знаками и в силу этого трудно распознаваемый. Вот об этом-то пути мы и говорим, что он сопряжен с безоглядным погружением в средоточие вещей, но, одновременно, и с высокой скоростью парения над ландшафтом повседневности, над всеми точками привязки. В этой связи можно вспомнить хайдеггеровское понятие Gelassenheit, переводимое и как «отрешенность», и как «освобожденность», и как «невозмутимость». Хайдеггер позаимствовал это понятие у Мейстера Экхарта, но оно имеется, скажем, и в даосизме. Оно толкует о том, что странствование вершится прежде всего в отрешенности от вещей как предметной области сущего. Действительное бытие не собрать внешним образом, сколько бы ты ни колесил по миру. Ты можешь сто раз проделать кругосветное путешествие, но если мир когда-нибудь тебе откроется, то лишь из точки сердца, изнутри истины присутствия, которому достало решимости быть. Мне представляется, что идея пути в своей неизменной основе противится свойству инерции, сохраняющему мир в застывших формах и конституирующему облик повседневности. Эта антитеза инертности является немаловажной для понимания путеводной нити человеческого присутствия в мире — она сопоставима со спонтанным ускользанием от всякой внешней значащей связи, какой бы вид та ни принимала и сколь бы привлекательной ни выглядела.