От/чёт - Страница 7

А тогда я стоял и пялился на эти губы, радуясь уже тому, что их обладательница меня в упор не видит и можно смотреть и смотреть еще. На губы, на пушок щек, на волосы, густые, прямые, удивительного цвета: темные у корней и совершенно светлые, как бы совсем выгоревшие, у концов. Я даже не знаю, была ли она красива. Она была молода, лет восемнадцати – днватнадцати. Но производила впечатление очень спокойной, уверенной в себе и, не знаю почему, хорошей в самом детском понимании этого слова. Хотелось взять ее за руку и больше не отпускать в течение всей остальной жизни.

И размышлял я тогда о том, что вот именно такие девушки всегда достаются другим и никогда мне. Вот коллега мой доцент Х, уже бы и сказал что-то игриво-шутливое, и, глядишь, телефон бы урвал, с его ста семидесятью двумя сантиметрами, морщинами и одним вставным зубом. Вспомнился мне тогда еще китайский мудрец, который переплыл в одной лодке с двумя красавицами с одного берега реки на другой и за это время успел пережить в своем воображении все возможные любовные наслаждения с каждой из них в отдельности и с обеими вместе. Я не успел.

Она вышла на остановке у первого корпуса гуманитарных факультетов альмаматери. А я, не китаец, не мудрец и, увы, даже не доцент Х, поехал дальше, вяло рассуждая, на каком факультете такая девушка должна учиться: очевидно, не на философском и, вероятно, не на юридическом. Исторический? Филологический? Госуправление? Да какое до того дело мне, преподавателю, следующему в троллейбусе номер двадцать восемь по казенной надобности?

Аудиторию мне выделили поточную, уходящую рядами столов куда-то за горизонт. В этой аудитории студенты героической судьбы любят отсыпаться на задних рядах после ночных подвигов, а студенты судьбы страдальческой – в голос беседовать о своем, о девичьем. Но, правда и народу на «пробник» набралось много: десятка четыре, а то и все пять, ошарашенных своей решимостью посещать занятия третьекурсников. Большая часть слушателей мне была знакома по первому курсу, так что контакт найти удалось довольно легко. Одно только удручало – приходилось напрягать голос, а я не люблю «вещать» на лекции. Да еще образ моей случайной попутчицы никак не шел из головы. Глаза у нее были такие, понимающие, что ли. К тому же она была «низкий каблук».

Я делю своих студентов на две категории: костюм и джинсы. Студенток – тоже на две категории: низкий каблук и высокий каблук. Если на девушке туфли с высоким каблуком, то, как правило, много косметики, полкило украшений, дорогая, реже стильная одежда. Такие студентки, как правило, генетически не приспособлены к усвоению знаний. Кроме того, они перманентно заняты устройством своей судьбы. По этим двум причинам, кстати, они до аудиторий почти никогда и не доходят: пьют кофе и курят на «сачке». Но если «высокий каблук» умна и деловита, лучше не вставать у нее на пути – сметет и не заметит. А «низкий каблук» мне нравиться тем, что девушка в мокасинах или кроссовках почти никогда не чувствует себя центром мира. Ей все вокруг (еще) интересно, она любит учиться, а главное, ОНА ПОНИМАЕТ, ЧТО ЕЙ ГОВОРЯТ!!! А это так приятно.

Образ Иуды (а мы сейчас говорим не об обрАзе, подлинном живом Иуде, а именно об Образе – обработанном, описанном и преображенном исходном материале) в христианской культуре не вполне очерчен и прорисован. Он постоянно на виду и в то же время размыт, на нем трудно сфокусировать взгляд, проще не заметить, как мы обычно не замечаем все явления пошлые, то есть, по Далю, древние, стародавние и тем самым общеизвестные и наскучившие.

В православном народном сознании имя Иуда – синоним предательства. И, пожалуй, больше ничего в нем не найдешь.

Ясно, просто и скучно. Никакого преображения, никакой фантазии, только брань: «Наш Иуда ест без блюда». Или набор благоглупостей: «Иудою свет пройдешь, да удавишься», «Чем Иудою быть, лучше на свет не рождаться».

Было бы совсем странно, если бы народная фантазия совсем никак не погуляла на столь просторном поле. И погуляла. Но разгул этот и широк и одновременно узок. Вот как, например, в Белоруссии, в девятнадцатом веке объясняли, почему нельзя класть ложку на стол донышком вверх. Оказывается, так поступал Иисус, в отличие от всех своих учеников, которые опускали ложки донышком вверх. Иуда рассказал об этом стражникам и таким образом они узнали Иисуса. Иуда почти во всех народных сказаниях сознательно и вполне последовательно выбирает сторону зла. В одном из них, записанном в Смоленской губернии, Иисус, спустившись в ад, предложил Иуде покинуть его. «Мне и здесь хорошо», – отвечал Иуда, лежа на печи. В другом сказании Иуда научил бесов выращивать на погибель людям адское зелье – табак. Побывал он и разбойником и «беззаконным чертом».

В культуре «высокой» не все так однозначно. Вот как, например, представлен Иуда (пунктиром) в ближайшем к нам двадцатом веке.

Первое десятилетие. Леонид Андреев. Рассказ «Иуда Искариот» (1907 г.). Иуда в начале рассказа – полное собрание человеческих мерзостей. Он уродлив: слеп на один глаз, с черепом, «точно разрубленным с затылка двойным ударом меча». Его голос то мужской глубокий, то женский крикливый. Иуда корыстолюбив, коварен, он притворщик и лжец, он видит в людях только дурное. Но затем оказывается, что он и только он видит в Иисусе Бога. Предавая его, он доказывает слепоту ВСЕХ вокруг – учеников, не вставших на его защиту; матери, оплакивавшей его как человека; судей, считавших, что они избавились от Иисуса, предав его казни. Один лишь Пилат зряч, он говорит толпе, что подсудимый невиновен, и получает благодарность Иуды: «Ты мудрый, мудрый!..» Иудой, по Андрееву, движет вера в то, что он, и только он, будет подле Иисуса, когда тот вернется на землю. Предательство станет высшей формой верности, а верные узрят свое предательство.

Тридцатые годы. М.А. Булгаков. Роман «Мастер и Маргарита», слишком хорошо известный, чтоб о нем здесь много говорить. Отметим лишь, что ослепленный, как и все в те годы, вспышкой чистой власти, Булгаков все внимание отдал персонажам, ее олицетворявшим. И прежде всего Пилату – заложнику власти и ее орудию. Иуда же в романе – не более чем животное на двух ногах, лишенное индивидуальности, страха, сомнений. Он полон похоти и алчности, да и то не до страсти. Похоть и алчность – лишь признаки данной формы существования белковых тел. Все доносчики, что фигурируют в романе, составляют с Иудой один вид. Донос для них – естественная форма обеспечения собственной жизни, более легкая, чем труд, и менее рискованная, чем воровство. Поэтому смерть Иуды в той же мере (нет в большей мере) – проявление силы власти, как и смерть Иешуа. Собственно говоря, Иуда в романе не более чем пустота, которую следует заполнить властью. Он – оправдание власти, поскольку не является ее порождением, более того, власть и нужна для того, чтобы все человеческое сообщество не стало скоплением иуд.

Годы 1970-е. Рок-опера Эндрю Ллойда Вебера и Тима Райса «Jesus Christ Superstar». Опера написана в 1970 и поставлена в Нью-Йорке в 1971 году. Это время завершения молодежного бунта, замешанного на идеалах анархизма, известного также как «студенческая революция» 1968 года. Иисус здесь – прямой выразитель этих самых «молодежных» идеалов, представлявших собой суперотрицание действительности, облеченное в дурацкую форму «левацких» идей от анархизма до маоизма на фоне гипертрофированной сексуальности. Он выступает против власти, каждым своим словом и каждым жестом. Иуда же – бунтарь, не признающий власти бунта, он анархист, в степени Х, его предательство – признание в том, что между правителем и лидером бунтарей нет разницы, оба они отбирают свободу. Бунт Иисуса оборачивается новой властью, бунт Иуды – предательством и саморазрушением. Лучшей иллюстрации анархизму, а точнее – тому, как это учение Прудона, Бакунина и Кропоткина было понято и истолковано в двадцатом веке, найти, на мой взгляд, невозможно.