От Адъютанта до его Превосходительства - Страница 2

Внешне я больше похож на маму, а брат — на отца. Правда, голос, манера говорить и походка у меня отцовские, но характер не в него — я вовсе не такой веселый, компанейский человек, как Мефодий Викторович. Не могу похвастаться обилием друзей. Со многими людьми я в хороших отношениях, но ведь дружба — это что-то особое. Я не люблю бросаться словами. Настоящих друзей должно быть мало. Сохранились у меня друзья детства, читинские. С Юрой Кпязькиным мы дружим с первого класса. Сейчас он специалист по космосу, живет в Красноярске, страшный театрал. Когда прилетает в Москву, то умудряется посмотреть все спектакли, какие возможно. Иногда оказывается в курсе театральных дел больше, чем я. Есть в Москве еще одна школьная подруга — она инженер. Для меня дружба — это когда ты уверен, что в нужный момент тебе всегда подставят плечо. За те годы, что я прожил, я ошибался много раз. Понимаю, что у меня есть враги, только не могу понять, на какой почве. Не понимаю, что значит актриса — враг, я ведь даже ролей не могу у нее отнять. Никому гадостей никогда не делал, всегда старался помочь. Вот за это часто и наживаю неприятности. Это больно ранит. Я знаю людей, которые делали мне подлости. Общаюсь с ними. С течением времени даже забываю, что они сделали. Я могу отреагировать сразу, но мстить, держать зло — не умею.

Наш дом держался на бабушке, маленькой, худенькой и очень разумной. Она ходила в магазины, готовила, следила за порядком. Я помню, что она всегда записывала на обрывках газет, сколько денег осталось. Считала она, в отличие от матери, хорошо.

Семья была довольно большая. Кроме меня и брата, родители воспитывали еще и девочку — Веру Овчинникову. Мама увидела ее на каком-то смотре, родителей у девочки не было, и мама привела ее домой. Она жила у нас, пока не вышла замуж. Как и мы с Виталием, стала артисткой. Сейчас я потерял Веру из виду. Она — человек скромный и о себе не напоминает. Обычно всех нас старалась объединить мама.

После смерти отца мы постарались перетащить маму в Москву. Это оказалось непросто. Знакомые подсказали, что в Москве живет одинокая читинка, у которой все родственники остались в Чите, и она мечтает туда вернуться. Я предложил этой женщине поменяться, но сказал: «Живите в Москве сколько захотите». Мама в Москву не рвалась, но нам хотелось видеть ее рядом. Наконец мама согласилась. Переезжать было безумно сложно. Для перевозки вещей необходим контейнер, а заказать его — немыслимо. Это было почти так же нереально, как сейчас слетать в Америку, не имея визы. Но опять помог случай, и мама переехала. Жила она на Солянке в старом доме. Комната находилась в коммунальной квартире. Большая, с лепными потолками, с шестью огромными окнами. В квартире еще шестеро соседей — тоже старушки. Мама всегда старалась собрать всю родню на праздники — 8 Марта, как раз в этот день она родилась, 7 Ноября и 1 Мая. И тогда она обязательно делала пельмени, и все соседки ей помогали. К сожалению, когда мамы не стало, это все кончилось. Теперь-то мне понятно, что ей хотелось видеться чаще, хотя я к ней раз в неделю приезжал обязательно, но иногда у меня дома раздавался телефонный звонок, и мама отдавала команду: «Приезжай! Я сделала пельмени». Я немедленно садился в машину и ехал к ней на Солянку. Мы садились рядом и разговаривали обо всем на свете. Потом она обязательно давала мне пельмени с собой. Теперь же, после ее смерти, мы давно все вместе уже не собираемся и на пельмени времени тоже не остается.

То, что родители мои были людьми добрыми, стало еще очевиднее с годами. Их нет уже давно. За эти годы, встречаясь с их учениками, с людьми, хорошо их знавшими, я понял, что у них почти не было врагов. А главное, оказывается, они делали невероятно много добра, и память о них существует по сегодняшний день. А мне кажется, память — это самое главное, что может оставить о себе человек. Нас с братом они никогда и пальцем не тронули. Как нас воспитывали? Никак. В этом и состояло, наверное, их воспитание.

Жили мы в одной небольшой полуподвальной комнате. Потом переехали в другой дом, на улицу Калинина. Там в 1941 году родился мой брат Виталий. В доме этом у нас была одна комната с огромными окнами и кухня, где стояла печь. Туалет и вода — на улице. Воду носили в ведрах на коромысле. Жили небогато. Мама даже зимой ходила в резиновых ботах на каблучке. Нужно было надевать их на туфли. А туфель-то и не было. Я тогда не обращал на это внимания, а сейчас понимаю, что даже в тридцатиградусные морозы, а зимы у нас холодные, мама ходила без туфель, просто надевала носки, а в каблук вставляла детский кубик. У нее всегда были распухшие, обмороженные колени. Мы продали все, что только можно»

После войны у нас на окнах висели марлевые занавески, выкрашенные красным стрептоцидом. Постоянно мучило чувство голода. Иногда бабка приносила с рынка рыбу, вынимала икру, промывала, солила, и через пять минут ее можно было есть. Масла в то время, что называется, днем с огнем не сыщешь, так мы брали картошку и делали из нее тюрю с этой икрой. Вкусно невероятно. До сих пор помню эту тюрю. На рынке покупали и молоко, а поскольку зимой у нас сильные морозы, то молоко замерзало в кастрюльке. Приносили кусок молока. Его ставили разогревать, сливки мазали на хлеб — пальчики оближешь. Еда была самая простая. Помню, как-то ребенком я заболел ангиной, и отец в вагоне проходящего поезда Москва— Владивосток купил для меня ананас. Мы всей семьей с изумлением смотрели на невиданный фрукт и не могли понять, что с ним делать. Попытались есть его неочищенным, потом у всех нас так распухли губы, что несколько дней мы ничего не могли взять в рот.

Конечно, жилось тяжело, голодно, но все равно мне кажется, что это было счастливое время. Рос я как все тогдашние мальчишки — катался на лыжах, играл в хоккей. Коньки мы привязывали к валенкам, но веревки — дефицит. Голь, как говорится, на выдумки хитра, кто-то догадался, как можно обойтись без веревок. Мы бежали к водокачке, подставляли валенки с прилаженными коньками под струю воды, и они замерзали так, что можно было гонять целый день. Дома ставили валенки к печке, и коньки скоро отваливались.

Почти все основное время мы даже зимой проводили в школе и на улице. Домой я забегал перекусить — схватить кусок хлеба, глотнуть чаю — и опять во двор. Летом свои радости — бегали купаться на реку Ингоду. Она такая красивая, прозрачная, каждый камешек на дне виден. А рядом заливные луга и колхоз «Красный Китай». Там до 1949 года работало много китайцев. На их замечательно обработанных огородах росли огурцы, помидоры, разная зелень. Мы ползком пробирались туда воровать их. В конце войны появилась в городе американская помощь. Помнится толстый и очень твердый — зубы обломаешь — шоколад, я такого сроду не видел, и очень вкусные маленькие галеты.

Жили привольно и мирно. Как-то не было слышно в городе о тяжких преступлениях, изнасилованиях. У нас, ребят, случались драки между собой, но кто из мальчишек без этого вырос? Мы просто мерялись силой. Вообще в провинции дети, мне кажется, живут более естественной жизнью, чем в Москве или в другом большом городе.

Как я уже говорил, родители меня не били и не наказывали. Правда, был случай, когда мама решила меня проучить за то, что я получил переэкзаменовку по истории. Я держал голубей, и мать, рассердившись, решила их разогнать. Открыла в сарае дверь, распугала голубей, но я-то знал, что они все равно вернутся.

А первый голубь-сизарь у меня появился в начале войны, лет в шесть. Он жил у меня в клетке. Любил я его безумно. Потом сильно заболел. Лежал, отгороженный занавесочкой, и как-то бабка принесла мне горячий, очень вкусный бульон с фрикадельками. Увы, сварили бульон из моего голубя, потому что есть было нечего, а я совсем загибался. Так вот и свернули шею моему сизарю.

Вообще-то животных в семье у нас любили, особенно отличался этим отец. Помню, однажды он на рынке купил утку с больными ногами. Ходить она не могла, и мы ее жалели. В другой раз он привез откуда-то из монгольских степей фантастически красивую козу — серую, с черными подпалинами и огромными грустными глазами. Смотреть на нее приходило пол-Читы. Молока она, правда, не давала. Когда отца спрашивали, зачем же ее держать, он отвечал: «Красивая очень».