Острый нож для мягкого сердца - Страница 7

Ортис поднялся на четвертый этаж и спросил профессора Васильева. Его послали в восемнадцатый кабинет на третьем этаже. Спустившись, он увидал длинноногую девушку в больших очках. Оторвавшись от загадочных списков, она сообщила Ортису, что профессор Васильев здесь конкретно не бывает и что он лучше пусть спросит у библиотекарши.

Поднявшись на пятый этаж в библиотеку, Ортис подождал, пока не подошла женщина лет пятидесяти со стальной сединой и сталью во взгляде. Ортис спросил, как бы ему увидеть профессора Васильева.

– А зачем он вам нужен?

– Я насчет обмена… студентами… при содействии министерства… – замялся Ортис. Русские фразы вдруг вылетели у него из головы.

– Какого такого обмена? Какими такими студентами? – она подозрительно сощурила глаза.

Каррамба, чуть не вырвалось у Ортиса. Он махнул рукой и отвернулся.

– Подождите! – вдруг крикнула библиотекарша голосом молодой девушки. Ортис помедлил и обернулся. – Профессор Васильев скончался прошлой осенью, – проговорила она и взглянула на него блестящими и молодыми зрачками.

Ортис зашагал прочь.

Он подошел к старой гостинице и попытался вспомнить, на какую сторону выходили тогда его окна. Простояв минут пятнадцать в задумчивости, он вздрогнул и пошел было дальше, но свернул с пути и зашел в вестибюль. Решительным шагом он прошел мимо дежурного, и тот не решился остановить его. Ортис свернул в левый коридор и спустился несколько ступенек, где, как он помнил, жила консьержка с дочерью. Он постучался было, но заметил, что дверь не заперта, и толкнул ее, ожидая увидеть опустевшую комнату. На диване посапывала старая консьержка, а в кресле у окна сидел кто-то другой. Существо попыталось быстро встать, но у него запутались ноги в пледе, и оно упало на оба колена.

Он подхватил Марину вместе со спящей и понес их на темных своих водах, увлекая все дальше, вглубь. Зачем он так долго скрывал от нее, что он – река, шептала Марина, этого совсем не надо было стесняться. А поток нес ее все быстрее, вода набиралась в рот, я буду любить реку, опускаясь на дно. Ортис усадил Марину обратно в кресло. Она открыла слепленные водой ресницы.

В первый момент она не узнала его, будто он стал то ли ниже, то ли шире в плечах. Но через несколько мгновений она поняла, что он почти не изменился. Просто, пока его не было, мечты стерли его лицо, преобразив в соответствии с тайными желаниями. Теперь он стоял перед ней таким, каким был на самом деле: темным и рябым. Она вытянула шею, чтобы почувствовать его запах. Потом она указала на зеленую клетку в углу:

– Ящерица жива.

Ортис сел на корточки перед пресмыкающимся и просунул палец между прутьев. Но ящерица не подбежала к нему, а продолжала юркать в углу. Все они дождались его: ящерица, Марина, эта комната, даже храпящая старуха. А он и не знал, что они его ждут. Ему захотелось забрать с собой ящерицу и, наверное, девушку тоже.

– Ты поедешь со мной? – спросил он, не повернувшись. Марина кивнула головой, но поняла, что Ортис не видит ее кивка, и поэтому сказала вслух:

– Да.

…В загсе, перед женщиной в синем костюме, ей снова казалось, что волны реки подхватили и несут ее куда-то. Мечты ее и просьбы, ночные бдения, голод – все было более осязаемым, чем дремотный обмен кольцами, поцелуй чужих губ, поздравления.

Опираясь на руку Ортиса, она вернулась домой (который вскоре перестанет быть ей домом и в памяти останется временным пристанищем – таким же, каким был для постояльцев). Ортис рассказывал ей про жару, про пальмы, про странных зверей его родины. Марина слушала, и пахнущая шерстью сила возвращалась к ней. На следующее утро она съела яичницу. Ортис передвинул ее кресло поближе к окну и распахнул створки. Мать глядела на них сонными глазами. Ей было стыдно оттого, что она все проспала, что даже на регистрации всхрапнула ненароком – не выдерживая дневного света, глаза снова закрывались.

Марина посмотрела на задний двор гостиницы, который еще в детстве перестала замечать. Метла с ободранной ручкой стояла у забора, и рядом с ней – жестяное ведро, на дне которого, в неиспарившейся дождевой воде, плавал сухой листок. Красный куст качался в такт ветру. Армия муравьев пересекала плешь в траве, огибая ржавеющий велосипед. «Перед отъездом нужно смазать», – подумала она почему-то и поняла наконец, что это не сон и что Ортис на самом деле увозит ее с собой. Деловито, как и пристало жене, она сказала, помахивая пальцами:

– Как ты думаешь, нам стоит взять с собой этот велосипед?

Она не запомнила ни сборов, ни получения визы, ни покупки билетов. Только тогда, когда самолет взлетал, она в ужасе вцепилась в ручку кресла. Но вокруг пассажиры спали или читали газету, так что она успокоилась и сама постаралась заснуть. Муж разбудил ее и показал на что-то в иллюминаторе: под ними расстилалось синее пространство океана. Марина знала, что океан – бездонный и соленый, как слезы, что она проливала в ожидании почтовых открыток (это казалось теперь смешным). Потом стемнело, и когда уже подлетали к городу, все смотрели вниз. А там раскрывались и разбегались искрами яркие зонты. Это был салют в честь национального праздника, о чем Марина, конечно, не догадывалась.

Через год муж повел ее на берег реки смотреть салют: пушки стояли на другом берегу, и все население города, с одеялами и фруктами, уселось на землю, чтобы наблюдать фейерверк. Марина задерживала дыхание каждый раз, когда невидимый снаряд распускался светом. А Ор-тис смотрел на серый пепельный след, который взрыв оставлял на небе, на тонкую жилку, протянувшуюся от звука.

Когда она вышла из самолета, то будто очутилась в бане, так было жарко, но баню она всегда любила.

Старая машина, пыхтя и задыхаясь, довезла их до белевшего в темноте дома. По узкой лестнице вслед за мужем Марина поднялась в комнаты. Ее страшно клонило в сон, и она не успела ничего рассмотреть.

На рассвете она проснулась от клекота. Она распахнула окно: в воздухе пестрели яркие перья, бились сильные крылья птиц и хрупкие крылья бабочек. Она вспомнила пустую коробку из-под конфет «Птичье молоко», которую в детстве долго хранила: на ней было нарисовано множество птиц, каких, она раньше думала, не бывает на свете. Но в окне солнце вставало над жизнью, о которой она и не подозревала. Поднявшись, Ортис подошел к Марине и вдохнул вместе с ней аромат ядовитых цветов и полуразложившихся деревьев, которым полнились тропики.

– Увидев колибри, португальские моряки решили, что это души праведников, – сказал Ортис, указывая на то ли птицу, то ли бабочку, чей клюв-хоботок опускался в чашечку цветка.

Все, что летает, подумала Марина, точно – чья-то душа, озирающая долину с высоты. Но души покойников с серыми лицами, с ватными руками – разве они могли превратиться в кричащих птиц?

Марина пошла на кухню и нашла там сладкий плод, названия которого не знала. Не выдержав, снова подошла к окну, где птицы постепенно замолкали. Вдруг мохнатая лапа вырвала у нее фрукт. Перед ней на секунду возникла глазастая мартышка и тут же деловито пошла куда-то по ветке, задрав хвост, перепрыгнула на другое дерево и, глядя на Марину, быстро сожрала плод, держа его в тонких нервных пальцах. Она пристально посмотрела на девушку, будто пытаясь ее запомнить, и Марина увидела, что у неподвижной мартышки морда становится очень грустной. Крикнув что-то напоследок, зверек скрылся в листве.

Днем Марина уговорила Ортиса пройтись по городу, хотя он возражал, что еще слишком жарко. Для своей первой прогулки Марина надела красивое платье и взяла шляпу от солнца.

Из-за яркого света узкая улица оказалась поделена квадратами теней и сверкающих пустот. Мусорные баки непрестанно попадались вдоль дороги, наполняя воздух зловонием. Стены домов были белыми, розовыми, и мир казался двухмерным в пронзительных лучах, уничтожавших телесность. Над забором возвышались гигантские листья, а из окон порой доносилась музыка, то протяжные мелодии юга, то барабанная дробь. Людей как будто не было, но, присмотревшись, Марина заметила на балконе чей-то неподвижный силуэт с мелко дрожащим веером. Кто-то с насмешкой и любопытством следил за ними, потому что только чужаки могли бы пойти гулять в такой зной.