Острый нож для мягкого сердца - Страница 1

Это история о реке, о женщине, влюбившейся в реку, их сыне, который стал вором, и о его бесславном конце.

Если их будут судить, что они скажут в свое оправдание? Женщина проговорит: я любила. Сын ее скажет: я верил. Волны реки не промолвят ни слова, но река неподвластна суду.

Напоследок вор пожелает послушать, как тикают часы. Женщина будет просить о милости к мужу, но совсем позабудет о сыне. Река будет по-прежнему течь и плакать о тех, кто утонул в ее водах. Выплакавшись, она обмелеет, уйдет в песок, и люди побредут по сухому руслу.

Я верю словам, как доверяется реке путешественник, когда отталкивает лодку от берега. Речь несет меня, и лес чужой жизни встает по обе стороны. Где я пристану? Где тот, кто нашептывал мне по ночам слова любви? Я не помню ни его имени, ни в каком городе это было. Оглядываясь, путник замечает, что пройденный путь снова становится незнаком.

Вечером за ним зашли другие студенты, которые приехали сюда по обмену, и увели на танцы. Посреди городского парка была танцплощадка, где в искусственном свете колыхались, сосредоточенно и самозабвенно, полуголые люди, словно бросая вызов тому, кто запланировал их город. Женщины, извиваясь, кидали из-под ресниц взгляды на мужчин, а те делали вид, что не замечают их, танцуя только для себя: как будто перед зеркалом выписывали сложные коленца. В кожаных куртках у стены стояли Ортис и его приятели, как три огромных черных ворона. Ортис нашел глазами Катю. Она двигалась легко в такт музыке и улыбалась. Рядом с ней Марина, как марионетка в руках у безумца, махала руками и трясла головой.

Марина почувствовала, что он посмотрел на нее, хотя тут же отвернулся. Быстро качаясь из стороны в сторону, она думала о южанах, похожих на птиц, об их странах с ядовитыми цветами и руинами, где она никогда не побывает. В танце можно было вообразить, как она прикасается к Ор-тису. Щеки у него были в рытвинах, зато профиль как у индейского принца: с загнутым носом и узкой прорезью глаза.

Музыка стала медленной, а лампочки на потолке перестали мигать. Свет так ослаб, что нельзя было толком различить, с кем танцуешь. Было только прикосновение влажной одежды к коже, были запахи. Мужчины прижимались к Марине и роняли ей на лицо капельки пота. Она откидывала голову назад и выпрямляла спину. Начало медленных танцев было всегда таинственным предвестием. Марина ждала, что партнер зашепчет ей на ухо что-то такое, что заставит ее вздрогнуть и остановиться. Потом, по дороге домой, она сердилась на себя за то, что в очередной раз пропустила что-то важное. Иногда она даже останавливалась, ожидая, что кто-то окликнет ее. Иногда в голову приходила мысль, что, может, это навсегда: ожидание будет сменяться пустотой, а пустота ожиданием, а ожидание пустотой.

Ей стало душно, и она вышла подышать воздухом на широкое, грубо сколоченное крыльцо. Здесь было тихо, а ночь была суха. Она подняла глаза: звезды казались колкими.

– Такая красивая девушка – и не танцует? – Голос был с акцентом, и, обернувшись, она увидала Ортиса. Никогда раньше она не говорила с ним, и ей было неприятно, что он нарушил тишину ночи такой глупой фразой. Она промолчала, не зная, что сказать.

Он прибавил:

– Я видел вас во сне.

– Конечно, – ответила Марина, пожала плечами и вернулась к танцующим. Но в воображении любая пошлость может стать правдой, и потому уже через несколько минут она спрашивала себя, действительно ли он видел ее во сне, правда ли то, что она красива. Ей показалось, что Ортис пах зверем, крадущимся в темноте.

И она, будто за ней охотились, постаралась затеряться среди танцующих. Ее толкали плечи, спины и бедра, но ей удалось пробраться к дальней ограде, где она села на скамейку, увидала рядом газету и принялась ею обмахиваться.

Кто знает, чьи пальцы трогали эту газету, но Марина не была брезглива. Она ложилась спать с грязными ногами, никогда не мыла ни яблок, ни груш и в любую минуту могла поднять окурок с земли и раскурить его.

Было уже поздно, людей оставалось не так много. Вдруг Марина увидела, что Ортис танцует с незнакомой высокой девушкой. Он вилял бедрами, но лицо его было непроницаемо, и в сторону Марины он не смотрел. А ей в этот момент как раз захотелось, чтобы он взглянул на нее, чтобы дал понять ей, что пригласил на танец другую только потому, что она, Марина, не захотела с ним разговаривать. Но его каменное лицо было обращено к партнерше, крашеной блондинке. Потом их загородили другие: две толстые сестры с мужчинами и престарелый человек с какой-то совсем еще девочкой.

Катя подбежала, веселая (грудь ее то подымалась, то опускалась) и потянула Марину за рукав блузки: «Пошли, уже никого почти не осталось!» Марина пошла за ней и украдкой кидала взгляды по сторонам, надеясь увидеть Ортиса. Но не нашла его.

По дороге домой они скинули туфли, твердыми ступнями шагая по асфальту. Земля была пуста перед рассветом. Заблудившийся сверчок трещал в городских дебрях. Они шли вдоль задних сторон домов, по улочкам, известным только им. Катя задела ветви куста, и он затрясся, приветствуя их или негодуя. Но они не прислушивались ни к насекомым, ни к растениям, им хотелось спать. Путь как будто нарочно прикидывался длинным, чтобы еще больше изнурить их. Гостиница неожиданно выросла в сером уже утре, и подруги сказали друг другу: «до свиданья», «надеюсь, ты сможешь заснуть».

Дочь консьержки, Марина, боялась одного: задохнуться, хотя в их комнатенке всегда были распахнуты окна, по улицам гулял ветер, и астма ей не грозила. Может быть, сетка улиц не давала ей вздохнуть, одинаковые дома, перекрестки, точь-в-точь похожие один на другой. Но она выросла на этих улицах и вряд ли замечала их. Вселенная была составлена из одинаковых кирпичиков. Лужи в неровностях асфальта отражали подошвы прохожих.

Юноши и девушки города ставили на кон одиночество, ходили на танцы, бродили по площадям, толклись в подворотнях, кричали прохожим: «Полюби меня!», – ожидая, что их оттолкнут. И Марина надевала берет, короткую юбку, отправлялась на поиски обид и унижений. Мать провожала ее долгим взглядом перед тем, как заступить на дежурство. Она работала в гостинице, которая в то же время служила общежитием для иностранных студентов и тех, кто приезжал в командировку на месяц, а то и больше. Должность ее была «ночной администратор». Иногда ее называли просто-напросто «вахтерша», но она это слово не любила. Предпочитала: «консьержка» (в этом было что-то иностранное). Потому они с дочерью могли жить в сухой и светлой, хотя и полуподвальной, квартирке в торце гостиницы. Окна выходили во двор, и потому ничьи ноги не топали перед стеклом, только иногда бродячий кот заглядывал с любопытством, и один раз, во время сильной грозы, вода перелилась через подоконник.

Мать чувствовала свою вину за то, что, возвращаясь со службы под утро, проспала все детство Марины и должна была проспать ее юность. Когда дочь приходила из школы, мать пыталась поднять веки, но свинцовая усталость снова сдавливала их. Только вечером, выспавшись, мать бывала веселой, когда прилаживала перед зеркалом шиньон и густо, как было модно в дни ее молодости, подводила глаза. Каждая ночь обещала новых постояльцев. Взгляд матери скользил по лицам новоприбывших: ночные тени касались ее и позволяли мечтать; потом двигались дальше, исчезали.

Марина тоже пыталась заглянуть в зеркало, и мать вздыхала оттого, что дочь некрасива – но Марина пыталась переиграть судьбу, сдвигала берет на одно ухо, надевала высокие каблуки, шла на танцы и отплясывала так лихо, что все ахали (и всегда знала, что рано или поздно произойдет что-то невероятное). Телом она делала неприличные движения под музыку, но душа ее была совсем невинна.