Острова блаженных - Страница 14

С годами Старый понял, что каким-то образом этот странный двуликий бог (Отец и Сын) нашел способ поселиться не в головах людей, а в их сердцах. Может быть, это объясняет сердечные приступы, инфаркты?

Старый ловил себя на мысли о том, что забвения можно было бы избежать, если бы он вовремя ушел на восток. Люди там другие, наивные, искренние. Но это означало бы вечное существование, но не желанный вечный праздник. Пусть так, все лучше, чем смерть без рождения, но сделанного – как и несделанного – не воротишь.

Старый был человеком (а потом и богом) деятельным, ему претила праздность восточных богов. С другой стороны, бог иудеев тоже не далеко от них ушел: его значимое отсутствие приравнивалось к праздности. Как бы там ни было, покой – не для Старого. Вопреки своему прозвищу, Старый остался молод духом и грезил о былых временах, о своем персональном потерянном рае: о вечной Вальгалле, битвах и пирах, о союзах и предательствах, о пиве рекой и о женщинах. Глаза Старого, глаза Вячеслава, остекленели, мысли обретали плоть за окном, внешнее слилось с внутренним.

Сейчас, когда впервые за тысячу лет появилась надежда все изменить, Старого остро колола древняя обида на распятого. Он пришел, хотя его никто не звал – несчастная марионетка своего Отца. Он, этот печальный мученик, вывернул природу людей наизнанку, злобу заменил сочувствием, предательство – верностью, ненависть – любовью. Все полетело к черту! Счастье Старого, вся его жизнь, все его мечты рассыпались, как карточный домик.

Царство Отца и Сына длится уже более тысячи лет. У них, древних богов, не было столько времени.

Когда-то давным-давно Старый не был злым богом. Он, как и все древние, совершал и хорошие, и плохие поступки, хитрил, выигрывал и проигрывал. Он вступал в союзы с противниками и обманывал их, но никогда не подводил друзей; был гостеприимным хозяином; в отличие от остальных, он искренне помогал тем, кто верил в него, сурово наказывал их врагов.

Многих древних северных богов отличало стремление к чести и благородству. Может быть, проиграть распятому было бы не так больно, если бы всем людям на свете от этого стало легче жить? Но ведь это не произошло. Именем кроткого сына Марии было замучено и убито столько несчастных и невиновных, сколько не съел самый кровожадный из забытых идолов.

И Старый злился на людей, на это ужасное племя лентяев, гениев и безумцев. В конце концов, все беды – из-за них. Трусливые, циничные, неблагодарные, лживые, эгоистичные маловеры. Старый знал: люди считают, будто бы боги им завидуют. Но он помнил, что такое быть человеком, и был уверен – это люди завидуют богам, а не наоборот. Боги боятся смерти без рождения, но, раз вкусив запретный плод бессмертия, они больше не хотят быть смертными.

Люди верят в богов только из лени и трусости: им нужен кто-то, на кого можно переложить все свои тревоги и заботы. Когда у человека все хорошо, он уверен, что всего добился сам. Когда по глупости он попадает в ловушку, то в отчаянии начинает молиться, а потом, не дождавшись ответа, проклинает своих кумиров. Больной старый Ницше отдал бы все за бессмертие, целовал бы стопы богу иудеев, которого поносил, чтобы только выпросить дар, но разразился бы еще большими проклятиями, если бы ему было даровано желаемое.

Старый видел за окном целое море человеческих тел, голых, больших и малых, толстых и худых, переплетающихся, дерущихся, совокупляющихся, находящихся в беспрерывном движении. В этой массе тел не было места богам, боги им были не нужны. Или нет?

Во встрече с Вячеславом Старый видел перст судьбы. Как ни странно, Старый был по-своему религиозен. Он верил, что за происходящим скрывается какая-то великая сила, может быть, пресловутый Творец, что управляет Вселенной, разыгрывая этот дьяволов водевиль.

Может быть, все, что случилось, было лишь уроком для него, Старого, – чтобы он не упустил свой последний шанс, вновь стал молодым и по праву мудро и раздумчиво правил своим народом, а, может быть, и всем миром.

И за окном желтой маршрутки Старый видел исполинский трон, которым ему, юному, милосердному и справедливому, суждено было овладеть.

Только бы все получилось.

Господи, молился Старый, сам не зная кому.

Господи, только бы все получилось.

Пожалуйста, Господи.

Тысячелетия жизни, века забвенья, миллионы носителей, миллиарды воспоминаний, эоны одиночества расшатали разум Старого. Он покрылся трещинами, как разбитое зеркало, и рассыпался осколками, и Старому приходилось каждый раз собирать его вновь.

Если бы кто-то посмотрел со стороны на века, которые провел Старый рядом с прудом в Алтуфьево, наверное, он был бы напуган. Перескакивая из одной головы в другую, Старый превращал людей в безумцев, потому что сам был безумцем. Когда здесь, в поместье, жили семьи – одна за другой, никто не задерживался надолго, – он особенно любил вселяться в женщин. Он бросал их в пучину распутства и тонул в ней сам. Иногда заставлял их голыми на четвереньках вылизывать углы комнат. Часто он врывался в головы маленьких детей, сокращая на полвека их маленькие жизни, и заставлял их кричать по-звериному и мочиться на образа. Забравшись в головы мужчин, он приказывал им лишать себя мужественности собственными руками и съедать отсеченный орган.

Старый наслаждался хаосом, создавал вокруг себя атмосферу безумия, и именно поэтому психдиспансер возник там, где находилось это злобное, лукавое существо.

Старый понимал, что в предстоящем деле по поиску Кродо он сам себе враг. И всеми силами старался собраться, надеясь, что когда – и если – он достигнет цели, Кродо не только вернет все на круги своя, но и излечит его от безумия, от этой постоянной личностной реконструкции.

Старый вновь начал молиться, чтобы все получилось – сам не зная, кому он молится. Он верил и не верил, что все, что он делает, делается для общего блага. На самом деле, он преследовал только свои собственные интересы. Жажда власти, засевшая в нем, смешалась с безумием и постоянным страхом смерти и породила уродливые фантазии. Все доброе и светлое, что где-то глубоко было в нем похоронено, играло жалкую оправдательную роль.

Если бы Старый поделился с кем-нибудь своими планами, этот кто-то пожалел бы, что у него нет с собой пистолета, чтобы вышибить Старому мозги. Потому что даже христианский Судный день, который совсем не обещал быть прогулкой по тенистой аллее, представлялся ей в сравнении с тем будущим, что Старый уготовил человечеству.

Старый был искренне убежден: нет веры крепче, чем та, что зиждется на страхе.

Желтая маршрутка мчалась по Алтуфьевскому шоссе. Седой мужчина с повязкой на голове и его странный пассажир молчали. Время внутри не было тождественно времени снаружи. И пассажир, и водитель отлично справлялись с этой разницей и видели и то, что проползало перед их внутренним взором, и то, что проносилось мимо маршрутки.

Впереди двое мужчин в изрядном подпитии переходили дорогу. Предупредительно горел красный совет, но они его игнорировали. Храбрый во хмелю, один из мужчин застыл посреди дороги и размахивал руками, паясничая. Другой, по-видимому, еще более храбрый, наклонился и спустил штаны, оголив зад. Передвигался он мелкими шажками, путаясь в спущенных брюках, усиливая комический эффект.

Водитель резко крутанул руль, выворачивая машину. Маршрутка врезалась в обоих мужчин с равнодушной яростью пушечного ядра. Водитель пустил машину в крутой вираж, колеса вдавили в землю поломанные тела.

На улице никого не было, свидетелей у трагедии не было.

– Дозаправился? – спросил Старый, ухмыляясь.

Водитель молча кивнул и повел машину дальше, глубже в теплую московскую ночь. Шины оставили на дороге широкие параллельные полосы крови.