Остров водолазов - Страница 3

— Это я хотел найти кого-нибудь из свидетелей катастрофы, — объяснил Аркадий.

— Тут написано — Тридцать первый остров, а не Сендзюкуити-сима.

Мой друг достал с полки японско-русский словарь.

— Сендзюкуити — тридцать один, сима — остров. Тридцать первый остров. Речь идет об одном и том же… Да-а, так и пролежали у меня в папке эти бумаги. Десять лет! И вдруг заметка в «Майнити симбун».

— Зачем ты брал японские газеты?

— Искал упоминания о котиках. Ведь они зимуют у японских берегов. Да, и вот теперь, через десять лет после того как мое внимание привлек рассказ Сорокина, я делаю следующий шаг. В руках у меня есть фамилия — Соболевский. Я решил попытать счастья. До революции, как ты знаешь, публиковались различные списки должностных лиц, их перемещения и даже знаменательные события в жизни. Так вот, я запросил Государственный архив и получил список — сорок четыре фамилии! Сорок четыре чиновника, носивших фамилию Соболевский и занимавших достаточно высокие посты. Один из них — Соболевский Вениамин Павлович — оказался… Кем бы ты думал? Читай!

Он протянул мне узкую полоску бумаги со штампом архива.

«Соболевский Вениамин Павлович, 1871 года рождения, закончил историческое отделение Петербургского университета, исполняющий обязанности директора частного музея истории и естествознания, основанного на добровольные пожертвования владивостокского купечества».

— Ну что? — Аркадий сиял.

Я задумался.

— Ты только подумай: свинцовый пенал. Из-за него во время катастрофы люди готовы применить оружие! Груз, из-за которого директор музея, бежавший из Владивостока, несколько месяцев бродит по японскому острову и наконец идет на преступление. Зачем ему судно? Естественно, плыть к тому месту, где на палубе «Минина» лежит пенал… Ну как?

— Здорово. Дай посмотрю еще раз.

Я вновь перечитал фотокопии.

— Знаешь, что это за пенал? — сказал я. — На флоте когда-то в таких хранили секретные карты и документы. В случае угрозы кораблю попасть в плен пенал бросали за борт.

— Ага! Это тоже очень ценно… Так вот. Далее я решил узнать, чем занимался историк Соболевский. Стал искать его труды. Писал он мало. Я нашел только две заметки, подписанные им, и обе, как мне показалось сперва, опубликованные по случайному поводу. Первая рекомендовала широкому кругу читателей «Очерки из истории православной американской духовной миссии» издания Валаамского монастыря, напечатанные в Санкт-Петербурге в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Вторая — описывала целебные источники в долине реки Уссури близ села Лиственничного.

— Действительно, ничего общего.

— Тогда я решил посмотреть исторические журналы нашего времени. Я надеялся найти в них сведения о судьбе частного музея во Владивостоке. Просмотрел около пятисот номеров, и наконец в пятом номере «Исторических записок» за тысяча девятьсот двадцать девятый год мне попалась статья о последних днях хозяйничания японцев во Владивостоке. В ней нашелся любопытный абзац. Я сейчас прочту тебе его.

Я слушал Аркадия. Он доставал из прошлого факты, как фокусник достает предметы из ящика.

— Сперва в статье идут общие сведения об освобождении Приморья, — продолжал Аркадий. — Могу напомнить. Оно завершилось в октябре двадцать второго года. Соглашение между представителями Народно-революционной армии, которой командовал Уборевич, и представителями командующего оккупационными японскими войсками генерала Тачибана было подписано двадцать четвертого октября. Эвакуация интервентов должна, была закончиться к шестнадцати часам двадцать пятого числа. Она сопровождалась грабежами и пожарами… А далее вот что пишут «Записки»: «В эти дни из Владивостока было вывезено в Японию и погибло много документов. Так, был сожжен частный исторический музей, где хранилось наиболее полное собрание, материалов по истории Приморья и города. Известно также, что директор музея имел собственную коллекцию документов семнадцатого — восемнадцатого веков, представлявшую большую ценность. В числе их были письма Германа, копия журнала сотника Кобелева и другие. Поскольку директор Соболевский исчез в эти же дни, представляется несомненным, что он имел непосредственное отношение к пожару».

— Так, так.

— Да, мои подозрения относительно, личности директора оправдались. Но тут-то и начинается самое интересное! В статье упоминаются письма: какого-то Германа и журнал Кобелева… На всякий случай, я решил узнать, что это такое.

Наиболее вероятно, подумалось мне, что эти документы относятся к истории Приморья или Владивостока. Но, поговорив со специалистами, убедился в ошибке. Один из собеседников легко вспомнил. «Герман — это монах, имя которого связано с колонизацией восточных окраин России», — сказал он. И тогда…

— Ты вспомнил заметку Соболевского о трудах валаамских монахов?

— Да. Я нашел эти труды. Библиотека выдала мне вместо одной книги сразу две. Это были те самые «Очерки из истории американской православной духовной миссии», о которых писал Соболевский, и «Миссионеры в Америке в конце восемнадцатого столетия», издания тысяча девятисотого года. В обоих я тотчас обнаружил имя Германа.

— Он посетил Америку?

— Он там жил. Ведь когда-то Аляска принадлежала по праву первооткрытия России. Одновременно с первыми колонистами, которые высадились на земле Аляски в тысяча семьсот девяносто третьем — четвертом годах, туда прибыли и монахи.

Герман, или, как он подписывался, Убогий Герман, происходил из серпуховских купцов. Настоящие его имя и фамилия неизвестны. Был он, по свидетельству людей, знавших его, простым, необразованным монахом, но имел живой природный ум. Двадцать четвертого сентября тысяча семьсот девяносто четвертого года прибыл на остров Кадьяк. В первом же письме с Кадьяка он сообщает весьма примечательную вещь: «Есть на куковских картах» (незадолго до того, надо сказать, у берегов Аляски побывал английский мореплаватель Кук), «назначено к северу: по одной реке живут русские люди, а у нас о них разные слухи…»

— Не понял.

— Чего непонятного? На карте, составленной Куком, есть надпись — «Живут русские люди». А на Кадьяке о них ходят слухи. Во втором письме он уже пишет подробнее и яснее: «Здесь слухи о них (об этих русских) носятся такие: что они новгородцы и во время царя Ивана Васильевича ушли в Сибирь и, по Лене спустившись, пришли на Колыму, сделали семь судов, называемых кочами, из Колымы перешли на Анадырь. Тут одно судно разбило, из коего люди вышли на берег, начали жить, сделали церковь, в которой пол и поныне цел, и сделан ныне тут город Анадырск, прочие же суда пошли в море и пристали пять в Ижиге, в Якум, Танску, а шестой девался без вести, то и думают, что непременно то судно принесло в Америку и живут тут, где ныне слышали…» И далее в том же письме: «…услышал там от приехавших с матерого (то есть с материка) от Лебедевской компании, что те русские люди от них близко, и хоть они с ними еще не видались, но очень слышно и получили через других ножи большие с надписью точно тех русских; живут они, как слышно, на большой реке, и рыба в ней сибирских рек, которой у нас на Кадьяке нет…» Ясно?

— Опять-таки не очень.

— Герман пишет, что в глубине аляскинских лесов уже несколько столетий до первых колонистов и даже до открытия Аляски жили русские поселенцы.

Аркадий забегал по комнате.

— Ты помнишь дежневские кочи? Тут ведь сказано — семь судов. У Дежнева их было семь.

— Помню.

— Далее. Кочи Дежнева разметала буря. Люди с них пропали без вести. Их могло занести на Аляску.

— Не знаю… Не знаю… — сказал я. — Аркадий, стыдись. Ты давно уже биолог, а не журналист.

— Конечно, но ведь я все равно еду в те края. Кроме того, у меня есть приглашение. Дело в том, что год назад сюда приезжал директор Южнокурильского музея. Спокойный, уравновешенный товарищ. Я виделся с ним мельком. Так вот, прочитав заметку о Соболевском и «Минине», я написал в Южнокурильск. Вот что ответил директор.

Я взял из рук Аркадия еще одно письмо.