Остров пурпурной ящерицы - Страница 32

Брехт предположил тогда, что «Маадимская библиотека» являлась письменным собранием для слепых от рождения или потерявших зрение марсиан. Тогда, полагал он, за расшифровку с надеждой на успех может взяться слепой от рождения человек. Для слепых не будет играть существенной роли различие в восприятии зрительных образов. А «буквы» для обоих, как бы ни отличались друг от друга человек и марсианин, в этом случае будут иметь общее физическое происхождение, основанное на осязании. Слепой должен понять слепого! И время, разделяющее их, не должно встать непреодолимой преградой на этом пути.

Брехт был слеп. Слеп от рождения. Он никогда не видел синего неба, зеленого листа, прозрачной воды.

Конечно, он много слышал обо всем этом, но его окружал другой мир — мир звуков, тонких запахов, мир, рождающийся в сознании под кончиками его чутких пальцев.

Его глаза не различали света, но он никогда бы не спутал солнце в зените и солнце на закате. Он чувствовал на лице мельчайшие изменения того колыхающегося, теплого, ласкового потока, который посылало ему небо. Он никогда не видел зеленой травы, но слово «зеленый» ассоциировалось для него с горьким привкусом травинки, сорванной на прогретом апрельским солнцем пригорке. Оттенков каждого цвета для него существовало бесчисленное множество — привкус и клейкость весеннего тополиного листа нельзя было спутать с твердым и шершавым листом середины лета, ни тем более с хрупким и горьким прощальным листом осени.

Чувствительность его пальцев поражала окружающих. Он мог сказать: «Вот чистый лист бумаги, а это газета — я чувствую вмятины от шрифта» — и ни разу не ошибался.

И прекрасные лица своих юных воспитанниц он различал так же отчетлива, как и его зрячие коллеги.

Пальцы — вот его зрение, ни разу еще не подводившее его в этом большом и сложном мире.

И если он прав, под его пальцами может возродиться история другого, непохожего на наш, мира, навсегда канувшего в вечность.

Трудно было поверить в себя, в свои возможности, в то, что он может справиться с задачей, оказавшейся не по силам целым научным коллективам. Еще труднее оказалось убедить в этом других.

Он консультировался с видными специалистами в области астроархеологии и, выслушав его, они соглашались — да, в этом что-то есть.

Ободренный поддержкой, он стал добиваться своего участия в археологических экспедициях, направляемых на Марс. С самого начала он отчетливо сознавал, какие трудности могут ожидать его на пути к исполнению своего замысла. Долго перечислять, сколько встретилось ему вежливой холодности, доброжелательного непонимания, рогаток медицинских комиссий. Слепой в космосе? Такого еще не было в истории космонавтики! Частокол инструкций, гребни параграфов закрывали для него дорогу на таинственный Марс. В лучшем случае предлагали ему знакомиться с таблицами здесь, на Земле. Он же доказывал, что только там, на Марсе, где вся окружающая обстановка будет его союзником, можно надеяться на успех.

Первый его натиск был довольно легко отбит, но от него, как от камня, брошенного в воду, расходились по служебным кабинетам соответствующих ведомств волны, поднятые «возмутителем, спокойствия», как его стали называть. Официальным лицам, от которых зависели такие сложные и дорогостоящие предприятия, как организация космических полетов, было над чем призадуматься. Они вполне отдавали себе отчет в том, что могла бы дать для науки, да и всего человечества, раскрытая тайна марсианской письменности. Неудачи, преследующие исследователей на протяжении вот уже ряда лет, несмотря на значительные затраты, поневоле вводили в искушение испробовать этот весьма экстравагантный вариант.

Сложившаяся на протяжении полувека жестокая система отбора и подготовки летного состава и участников инопланетных экспедиций не позволяла найти здесь даже малой щелочки для того, что предлагал Брехт. Выпустить в космос незрячего? Кто возьмет на себя такую ответственность?

И все же он добился своего. Поддержка общественности, его целеустремленность, незаурядные способности в конце концов сделали свое дело. Люди, чьи подписи были поставлены под документом, открывающим Брехту дорогу в космос, поверили в его способность осуществить задуманное.

И вот десять лет назад он оправдал доверие — первые фразы из учебника арифметики были прочитаны им впервые здесь, в холодных лабиринтах Маадима.

С тех пор многое прояснилось в истории шестисотвековой цивилизации Марса. От таблиц Маадима удалось впоследствии перекинуть мосты к наскальным письменам долины Хриза, а затем и к другим, более поздним надписям. Выяснилось, в частности, что вовсе не примитивной она была, эта цивилизация, как полагали тогда многие — последний марсианин умер после того, как были выработаны ресурсы планеты…

Брехт медленно перебирал пластинки, легко пробегая черными от въевшегося алюминия пальцами по их холодным поверхностям. Сегодня, кажется, должно объясниться то, о чем догадывался он уже давно, ощупывал, сопоставляя между собой десятки пластин, — древнее название на языке аборигенов Маадимского комплекса.

Полностью подтвердилось предположение о роли комплекса как центра общественного призрения для марсиан, лишенных зрения.

Да, сомнений теперь не оставалось: «Монастырь у Теплой реки». Только общество действительно разумных могло с милосердием возвести подобное сооружение для своих слепых собратьев. Подземная река, когда-то протекавшая здесь, дала название всему сооружению.

Здесь попавшие в темный плен находили для себя защиту, пристанище и пищу и, общаясь с себе подобными, забывали о жестокой судьбе, постигшей их. Серебристые пластинки, оживавшие при прикосновении, доносили до них сведения о великих ценностях науки и культуры, накопленных предыдущими поколениями.

И кто знает, какую роль сыграли в приумножении этих богатств обитатели подземного дворца в долине Маадима…

Брехт еще раз провел кончиками пальцев по холодной. поверхности металла. В сознании отчетливо проступили слова:

«Монастырь у Теплой реки»…

Весь экидаж «Валентины» проснулся от глубокого анабиоза. И все, кто оказался свободным от вахты, собрались в кают-компании. Огромное помещение наполнилось почти до отказа. Шутки, смех звучали не умолкая. Люди были радостно возбуждены, как всегда бывает, когда в близкой перспективе возвращение на родную Землю.

— Теперь пойдем в трехмерном пространстве. Не люблю я эти заковыристые нуль-переходы.

— Верно. То ли дело — по старинке, под фотонными парусами, правда?

— Теперь — прямым курсом к Солнечной, — слышались отовсюду голоса.

Экипаж «Валентины» уже успел вчерне ознакомиться с окрестным пространством, изучить показания приборов, полученные, пока экипаж был погружен в глубокий сон.

— Необходимо обследовать получше эти небесные тела, — сказала Анга, старший астробиолог.

— Тоже мне — небесные тела! — пренебрежительно возразил ей кто-то, указывая на еле заметную рябь обзорного экрана. — Эти обломки слишком малы, чтобы на них можно было хоть что-то найти…

Завязался спор.

Капитан, однако, принял сторону Анги, и это решило дело.

На самый большой из окрестных обломков с «Валентины» отчалила шлюпка, в которой, кроме Анги, находились штурман и юный ядерщик Леон.

Следуя программе, шлюпка сделала несколько витков вокруг астероида и затем состыковалась с ним.

— А вдруг это искусственное тело? Уж очень оно правильной формы, — прошептала Анга, ни к кому не обращаясь.

— Фантазии, — тут же возразил Леон, которого обуял бес противоречия.

Едва Леон ступил, однако, на новую планету, как его охватило странное, ни на что не похожее чувство. Словно какие-то токи пронзили каждый нерв, каждую клеточку его тела. В голове сами собой сложились слова: «Мы вышли. Приглушены дюзы усталые. Бушует чужая горячая пыль. От счастья познания чуточку шалые, мы плачем от счастья, что все это быль». Дело в том, что Леон писал стихи, но это была тайна, о которой знала только Анга. Три фигуры в оранжевых скафандрах осторожно двинулись в путь. Сбоку, чуть поодаль, семенила кибертележка, груженная необходимой для экспресс-анализа аппаратурой.