Остров Инобыль. Роман-катастрофа - Страница 5

Она ему — о правильном произношении, а он — в альянсе с дьявольским искушением.

— Послушайте, Ирина Леонидовна, — перебил он не ее, а скорее, себя. — Растолкуйте мне: как люди, которые так много знают, могут жить в бедности? Зачем им тогда эти фуфлыжные знания?

Она ответила уклончиво:

— Сказано: познания умножают скорбь…

— А что сказано об имущественном положении?

— Иной каждый день с барышом, а всю жизнь нагишом…

Она смотрела на него как-то вроссыпь, насквозь и далее.

«Умна, двустволка… — подумал Крутой с привычной угрюмостью. — С глушителем…»

— А книги вы читаете? — спросила вдруг она, вспорхнув ресницами, как тропическая бабочка. — Или все находите в Интернете?

И чем-то чарующим из детства повеял этот взмах ее ресниц на Ивана Крутикова. Что-то соединилось разомкнутое давным-давно и заискрило, как электрическая дуга.

«Ну же! Ну!» — подстегнул это в себе Иван, но — увы! — исчезло эхо…

— Читаю, — сказал он, сверкнув классической золотой фиксой, что означало улыбку. — Вот Парацельса читаю, — указал он большим пальцем куда-то за спину. — Садовник дал почитать. Грамотный, как два Сахаровых вместе…

— Почему два, Иван Гаврилович?

— У него два высших образования.

— Так вы прочли Парацельса?

— Нет… Полистываю, Ирина Леонидовна, чтоб заснуть.

— Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, — назвала прелестная очкариха полное имя врача.

— Да… — подтвердил Иван Гаврилович и съязвил: — Целая хевра… Говорят так: человек, которому, в натуре, нравится вести животную жизнь, есть, в натуре, животное. Его, мол, место у параши… А мы что? Деньги есть — Уфа гуляем, деньги нет — Чишма сидим…

Он заметил страх в преувеличенных очками зрачках репетиторши. Это сообщало ему необходимое перед сном спокойствие. Он попрощался:

— Ну что, гуд бай?

— Гуд бай, — ответила, вставая, барышня.

— А то оставайтесь — дождь. Комнат — хренова туча, — встал и он.

Но она ушла в дождь, раскрывши черный зонтик дрожащими руками.

А Крутой смотрел в окно ей вслед. Он мог бы приказать шоферу Грише отвезти ее. Но пусть все идет, как идет. И она пусть идет, как идет. Только заключенное в сейфе болело. Крутой взял телефонную трубку. По-прежнему глядя на сеть дождя в окно, он позвонил цыганской ведьме Раисе Крянгэ и попросил ее приехать. Или, если угодно, прилететь на ступе завтра утром. Или он пришлет авто. Крутой хотел излечить заключенную душу, заплатив хорошие зеленые деньги.

К семи часам вечера фронт дождя ушел на восток. В это же время у трехэтажного дома Чугуновского остановился немолодой «Фольксваген», и трое мужчин, словно бы с неохотой, высадились из него, озираясь, куда ступить, чтоб не испачкать обувь.

— Опять дождь, бинть, будет… — сказал самый высокий из них. Это был агент Интерпола Сергей Колотеев. — Спорим, бинть?

Второй мужчина — прокурор Антон Сувернев — нагнулся завязать шнурок. В таком положении он покручивал головой по сторонам, словно проверяя, есть ли за ним наружное наблюдение.

— Да? — подчеркнуто неискренне удивился он. — А зима, скажите, будет?

— Должна бы, бинть!.. Но дождь к утру будет.

Второй разогнул спину, послюнил во рту палец, посверлил им плотный воздух над головой и нажал этим пальцем кнопку домофона.

— Входите — открыто! — послышался искаженный динамиком голос налогового инспектора.

Двое вошли во двор по вымощенной плиткой дорожке. Третий, доктор Федор Федорович Мыльцев, остался у машины делать приседания с вытянутыми руками.

— Отчего бы ему не обзавестись собакой, бинть, в таких идеально собачьих условиях? Здесь одной земли с полгектара будет! — практически советовал Колотеев. — Нужен хороший волкодав?

Но Сувернев, завидев на крыльце инспектора налоговой службы, уже кричал:

— А-а! Андрей Прокопыч! Здорово, службан! Сам-то хозяин где?

— Спит хозяин. Спит без задних ног… — обмениваясь с прибывшими рукопожатиями, говорил инспектор Андрей Прокопыч. — Спит, аж пузыри отлетают… То таблетку какую съест — спит. То водки напьется — спит. А то чем ударится и — аут! — больно смотреть. Сегодня с лестницы упал, как баба с возу… Ну, проходите, тапки вон берите на выбор.

— Да-а, бинть! — задержался, оборачиваясь на плодовые деревья в саду, высокий. — Чем бы, бинть, дите ни тешилось, лишь бы не вешалось!..

Засим вошел в дом вслед за остальными.

Старый почтальон откинул полог землянки.

— Фр-р!

Едва не отхлопавши его по щекам крыльями, одна за другой из тьмы вылетели и заземлились на полянке две пестрых курицы.

Почтальон чихнул, проморгался и в шатком свете лампады увидел чернавку. Она стояла на коленях и молилась перед едва различимыми образами. На его чих она не обернулась, лишь приостановила у лба молитвенно сложенные пальцы.

— Христос воскрес… — в смятении заявил вдруг старик. Рука его, словно сама собой, потянулась ко лбу, но лишь стряхнула с этого лба на земляной пол дождевую влагу.

И когда чернавка оглянулась, он узнал Любушку Родину, свою соседку по отошедшей в прошлое молодой жизни.

— Не узнаешь, Люба?.. — молвил он.

— Игна-а-ашка! Сопры-ы-кин! — пропела она прежним голосом. — Ой ты, слезненький ты мо-о-ой! А у меня собачка пропала…

Игнатий хлопал себя по карманам — искал табакерку. В ощущении слезы он дробно хлопал поредевшими за жизнь белесыми ресницами и помаргивал глазами так, будто намекал двум девам поочередно.

— Помирать вот вернулся…

— И давно помираешь-то тут, Игнашка?

— Два года как… В сентябре… Ага, Люба… Вернулся — ни тебе дома, ни погоста, капитал один кругом-то, дак…

— Дак садись, покормлю! У меня тут две козы в обзаведеньи-то! Куры! Собачка вот пропала, а то б она тебя тут облаяла бы… Видишь тарный ящик? Дак садись! Коммунистом был — попривык по президиумьям…

Игнатий помял сигаретку, понюхал табачок, говоря:

— Я ведь, когда маленьким был, Люба, то думал: земляки это покойники… А мы с тобой еще живые земляки…

— Живы-ы-ые! — согласилась Люба, готовя еду и непрестанно осеняя ее крестной щепотью. — Мне что? Живу! А много мне надо?.. Которые вон и на свалке живут… Извели коммунисты народ… Ты сам, Игнашка, во царствие Никиты гонениям нас, православных, подвергал…

— Подвергал, Люба.

— А мне что? Я духом не гнию. Ведь сказано: «Скорбную жизнь оплачет тогда вся земля, оплачет море и воздух, оплачет солнушко и травы, оплачут зверцы дикие вместе с пташками, оплачут горы и холмы…» С солью огурцы-то будешь? «…оплачут горы и холмы, и полевые деревья — и все это благодаря роду человеческому…»

— За что? За что, Люба?

— За то, что отклонились от Бога и уверовали в обольстителя. На кого теперь грешить? Ты батюшку Тихона вспомни! Голодал, подвижник, а вы, коммунисты ваши, полти свиные за еду не чли да стяги говяжии… Пустошили все круг себя…

— Бог велит прощать, Люба! Мы в заочном университете это проходили. Смущенный… это самое… гордыней… Не все коммунисты-то … стяги-то…

— Слепые вы, Игнашка… И мехоноши ваши слепые…

Игнатий вяло уклонялся, увиливал:

— Косы-то твои где?

— Козы мои на Шишкиной гари. Помнишь Шишкину гарь? Прошлое лето тут паслись, где огородик я огородила… А ныне возьми кто-то да распаши там целик! Да мак посей! Теперь и ходить-то туда боюсь…

— А чего боишься-то, Люба?

— Дак мак! Мак — наркотика!

— Да-а… — согласно покивал головою Игнатий. — Помри вот — прикопать в ямку некому… Сын у меня во сне помер. Ага… Заснул и отошел… Внучка в городе Кейптаун, в гости деда не зовет… Правнук у меня теперь, Люба, мулат! Зебра такая полосатая!

— Ох, ох!

— А твои-то где? Приемыши, вроде, у тебя были, Люба! Помню, трое…

Старушка Родина молча высыпала в кипяток пакетик супа и заправила зеленью. Но сочла вежливым ответить поговоркой: