Остров Инобыль. Роман-катастрофа - Страница 4

— А тюк турецкой кожи взад возьмешь?

— Кажи, молодец!

Тут какая-то бабушка, легкая с виду, как древесное корево в ручье, подергала Чугуновского за рукав:

— Заходи ко мне, унучок… от города-от мимо Юрьи святый камену церковь — к Сущову на Дмитровску-от дорогу-у! Давай, родной, давай, оживай, старина!

Чугуновский почувствовал себя лошадью, оттого что кто-то нахлестывал его по щекам. Он едва не припустил бежать по открывшейся его зашоренным глазам булыжной мостовой. Однако сильнейший удар нашатыря в нос выдрал его из небытия.

Если бы в это мгновение старина Чугуновский посмотрел в зеркало, то еще и неизвестно, узнал бы он себя в этом бледном человеке? Кровоточащая ссадина на глади лба, линия рта, сведенного в щелку, и демоническая ярость во взоре, которым он смотрел в фиалковые глаза служивой и в антрацитовые — налогового инспектора. Крутой сильно видоизменил его.

— Ружье!.. — рявкнул он, как выстрелил дуплетом, потому что отозвалось эхо.

Флегматичный инспектор обстоятельно, звучно, до розового свечения выпростал нос в платочек и по-коровьи шумно вздохнул.

— Первое впечатление, — сказал он, — что ты умный человек, старина! А присмотришься — бубен!

— А тебя кто сюда звал, скажи?

— Вот те на! — обиделся инспектор. — Да кабы не я, он бы тебя, старина, еще не так унизил! Да, Надюша? Я прав?

Домработница не отвечала — потому ли, что сама нюхала нашатырь, потому ли, что не знала, на чью сторону встать и как истолкует хозяин ее подтверждение слов инспектора.

— Мы с Надюшей тебя и в спальню вот перекантовали… Очнись! Чем ты собрался воевать Крутого: ижевской воздушкой? [2]

Тут и Домра запела:

— Он, Крутой этот, уже три… или нет!.. четыре собаки застрелил! Чернушка уж такая хорошенькая была: в чулочках…

И, словно в подтверждение ее слов, неподалеку внятно хлопнули два выстрела.

— Ой! — в который уже раз за день отметилась служанка.

— Я убью его! — уже спокойней пожелал униженный старина Чугуновский.

— Я разорю его, — еще спокойней пообещал инспектор, сверкнув огнем черных глаз и взмахнув значительно крыльями черных же бровей. — Затем он повесится ногами вниз.

— Ой! — указала за окно служанка. — Льет-то ка-а-ак! Утопия!

— Козлы вонькие… — камерно выразился Крутой.

Он рассматривал поселок в бинокль. Как район будущих боевых действий, озирал веселенькие коттеджи, зелень молодых садов новой среды обитания, цветы на клумбах, на лугах, уходящих к лесу.

Крутой любил русский лес и занимался торговлишкой лесом. Воровал, прикрытый особо важной персоной тестя, как бронежилетом. Дочери его и жена уехали на жительство в Лондон, а он поглядит на новенький загранпаспорт, как солдат на порнографическую открытку, и дальше ворует в России. Не может Крутой соскользнуть с гребня длящегося воровского фарта, знает, что начнется ломка, и оттягивает момент отлета. Он загодя ненавидит людей, собак, еще непроданный лес — все остающееся в сладкой глупой России. Все это будет принадлежать им, редкий из которых имеет и четверть того, что он, Крутой, имеет.

— Чм-мо! — ненавидя, говорил он. И панорамировал биноклем по иссеченному дождиком пространству, по черепице крыш, по распахнутым, несмотря на дождь, окнам — он хотел догадываться о тайной жизни других людей. Так они случайно встретились бинокль на бинокль: Крутой и шимпанзе. Обезьяна смотрела на Крутого в такой же, как у него, шестнадцатикратный бинокль, но делала при этом жесты, за которые убили бы, попади она, шимпанзе, на зону.

— Ах ты, коза! — возмутился лесной вор и попытался на глазок засечь место обитания заморского животного. Потом сбегал за винтовкой с оптическим прицелом и глушителем. Однако, пока он бегал, шимпанзе исчезла. Тогда Крутой снял глушитель и, выпалив дважды в низкие дождевые тучи, пошел учить английский язык. Но прежде чем усесться напротив юной репетиторши, выпил в погребе холодного квасу с хреном.

На крытом перроне Киевского вокзала Анжелика прощалась со своим парубком. Это был молодой, но толстый хлопец с морщинами на мощном затылке, обнаженном стильной стрижкой а-ля барак.

— Когда у нас будет все, как у людей: машина, дом, дочка… — говорила она с нескрываемой горечью и закуривала тонкую коричневую сигарету. — Она будет в тебя: спокойная, как водолаз…

Эта горечь, казалось, струилась вместе с табачным дымком, который она старательно пускала в лицо, кажущееся ей самым красивым.

— Эге… — подтверждал хлопец. — А хиба ж нам? Вот сделаем дельце — и в Санта-Фе… А скажи, ясонька: сколько те марки могут стоить на аукционе?

Она ущипнула коханого за упругую щеку — хлопец отдернулся.

— Ты че шеебойный-то такой, а, Грицько? Я до тебя — с лаской, а ты до меня — с опаской…

— А я до тебя — с безопаской!.. — остро пошутил Гриц и рассмеялся, довольный удачной шуткой.

Анжелика щелчком отправила окурок под вагон.

— Аукцион ему… Слова какие знает: аукцио-о-он!.. Кроссворды мне в дорогу купил?

— А як же ж, ясонька! Як же ж, рыбонька!

— Ну, в таком случае, пора? Повтори урок…

Гриц уверенно повторил:

— Ты похищена. Я прошу за тебя сто тысяч баксов или два альбома трофейных марок, которых ты не можешь никак найти…

— Не за меня сто тысяч, а просто выкуп. Я стою больше. Так, Гриц?

— Та шо ж я тоби такого казав, Анюта?

— Целуй…

Гриц и поцеловал.

Вскоре поезд покатил на временно отчужденный запад империи. В купе Анжелика ехала в одиночестве. Вагон был полупустым, сонливым, тихим.

Попутчики разбирали постели и переходили на мову. Из соседнего купе доносились голоса:

— Петрусику, сыночку, зъишь шпикачечку!

— Та нэ хочу, мамо! Нэ рушьтэ мэни, мамо! Нэ рушьтэ, кажу!

— Шо ж ты мовчишь, як кабан заризанный?

— Та погана та Москва, мамо… Дуже погана… Чудна порода тыи москали, цур им! Аж очи рогом лизуть!..

Вскоре все стихло, лишь колеса постукивали на стыках да изредка громыхала вагонная дверь. Поезд шел, как подводная лодка, рассекая потоки ливневой воды.

Ночь входила в силу.

Нет, не у всех людей есть душа — агент небес, которая, как скромный картофельный цвет, красит горькие поля обыденности. Смысл истории не изменился: одни души льнут к Христу, другие влачатся за Антихристом. Душа Крутого была наглухо заперта в громоздкий сейф большого тела и лишь иногда, во время хороших дождей, по-щенячьи поскуливала во тьме этого сейфа и больно скребла внутренние его стенки.

— Угораю… — говорил тогда Крутой. — Молчи, арестантка…

В такие мгновения Крутой завидовал мертвой братве, и не было для него утешения. Славно было в старину! Заведет себе помещик арапчонка с карликом — тем и весел. Не то в случае с богатым помещиком Крутым, бывшим прапорщиком группы войск в Германии Иваном Крутиковым. Спустится он в домашний тир, изрешетит из австрийского «Глока» две-три мишени — не проходит тоска. Возьмет девятимиллиметровый же SPP — др-р-р! — несчастные семнадцать патронов — еще горше делается арестованной душе. Плачет, как одинокий ребенок у безобразных родителей. И ничего так не боится Крутой, как дождливой погоды. Мелодии дождя, казалось, искали в нем свои слова, и слова эти иногда пробивали стенки сейфа и влекли за собой всю иссушенную, бесслезную душу. Тогда Крутой снова брал оружие и стрелял собак. У него не было иных фантазий. И не было для него ничего страшней вольного полета души. Может, потому он и тянул с отъездом в дождливый Лондон, уныло сознавая, что никто и ничто не сможет повлиять на его бесчувствие.

Репетиторшу-англичанку возьмется рассматривать, хочет полюбить, ему нравятся девушки в очках. Такими были отличницы в школе. Но полюбить не может — слишком брезглив, насмотрелся. Слишком презирает тех, кому платит. «Ты полюби меня без денег, — думает он. — Без них меня полюби». Он ничего не знал о ней и не хотел знать, испытывая мрачную тень удовольствия от своего равнодушия. Какая-то злоба к миру душит дядьку Крутого, ему хочется всадить девушке пулю меж изогнутых черных бровей.