Остроумие урядника - Страница 2

Слезы, конечно, только потешали начальство; необходимо нужно было сделать вторично более существенные приложения. Неизвестно, на чем бы остановился торг, если б не пришло в голову Шмулю ввернуть случайно в мольбу и такую фразу:

— Паноцку, їй-богу, більсе не мозу… Я бідний зидок! Шо ви на мене одного насіли?.. Хіба мало в насому селі хазяїв, багатих сце?!

— Ну, черт с тобой! Давай еще трояка, — заключил урядник. — С паршивой собаки хоть шерсти клок!

"А в самом деле, — подумал он, — остроумную мысль сообщил мне Шмуль: нельзя же телу лежать все у одного человека, пока выроют могилу и сделают гроб; нужно эту повинность разделить между обществом".

Приказано было тотчас же привезти санки, на которые и положен был труп. Покрыв рогожкой клажу, урядник приказал двум сторожам вывезти санки из корчмы на улицу. Двинулась эта странная процессия к первой попавшейся хате: впереди — урядник, позади — сотский. Подъехали. На призьбе сидит лет восьми девочка в материнском кожухе; на руках у нее грудной ребенок.

— Дома батько или мать? — спрашивает урядник.

— Нема тата, поїхали з хурою, а мама слабі, - отвечает пискливым голосом девочка.

— Отвори сени! — приказал ей урядник. — Снимайте с санок покойника! — обратился он к запряженным в сани сторожам. — Да несите в хату.

С ужасом вбежала девочка к матери и сообщила ей, что хотят мертвяка несть в хату. Переполошилась и больная, слезла с печи, накинула на плечо опанчу и вышла, дрожа, в сени. А в сенях уже лежит на рогожке обезображенный, погнивший, разлагающийся труп, и начальство приказывает отпереть дверь в хату, чтобы там поберечь покойника, пока сделают гроб.

— Паночку! — возопила обезумевшая хозяйка. — Що се за напасть? За віщо знущатись хочете? Я сама тільки з дітьми у хаті, слаба… Змилуйтесь!..

— Я не могу, за всех отвечать не стану! — настаивал урядник. — Ведь это не жид, чтоб его можно было и в хлев швырнуть, между свиней; ведь это христианин. А где ж видано, чтобы христианское тело лежало в сенях или в хлеву до погребения? Его нужно с честью положить в хате на столе, под образами, пока батюшка отправит панихиду.

— Та уже воно, прости господи, смердить так, що і мене, і діток вижене з хати!

— Так что ж ты, дура? Я за тебя грех буду брать на душу? Из-за тебя в пекло мне идти, что ли? — кричал уже урядник, отворяя двери в хату.

Повалилась перепуганная хозяйка ему в ноги:

— Паночку, серце! Не робіть цього! Не паскудьте моєї хати, пошануйте, бо я и на ногах ледве стою! Я вам чим-небудь одслужу за вашу ласку.

— Давай трояка, так черт с тобой! Я повезу своего деда в другую хату!

— Ой лишенько! Де ж я вам візьму трояка! У нас таких грошей і в хаті нема! Згляньтесь, паночку, на нашу бідність!

— Давай! Что там слюнишь!.. Не то положу у тебя тут сейчас на столе… Три дня по закону выдержу!

— Ой, хоч заріжте — нема! Що мені в світі робити? От напасть! — ломала она руки. Дети ревели навзрыд.

— Неси сюда покойника! — командовал между тем урядник, не обращая внимания на слезы глупой бабы.

— Стійте! — вскрикнула жинка, подбежав к скрыне; дрожащими руками она отперла ее, вынула оттуда в тряпочку завернутые медные деньги и почти швырнула их на стол.

— Беріть все, що є. Подавіться ними!

Урядник пересчитал медные гроши; оказалось восемьдесят копеек. "Обижаться или нет?" — подумал он и, махнув рукой, велел покойника опять уложить на санки.

— Ты думаешь, мне нужны деньги? — оправдывался он, уходя из хаты. — Не мне, а покойнику: кто ему даром будет гроб делать, копать могилу, служить отправу? Вот я и собираю с христиан. Тебе за то бог зачтет, вот что!

Но на эти утешения женщина ничего не ответила; она болезненно всхлипывала, прижимая детей.

Двинулись опять санки, покрытые рогожей, дальше: впереди — урядник, позади — сотский. Остановились возле следующей хаты. Урядник вошел в нее сам. Возле окна, на небольшой самодельной табуретке, сидел старик и тачал чобит; больше никого в хате не было.

— Здравствуй, дед, — сказал урядник, входя.

— Здравствуйте, — произнес старик и, приставивши руку к подслеповатым глазам, начал рассматривать гостя.

— Встань-ка, братец! — продолжал урядник. — Да выдвинь стол: мне на нем нужно положить покойника, пока сделают гроб.

Старик засуетился, встал, подошел ближе к уряднику и тогда только сообразил, с кем имеет дело.

— Якого покойника? — спросил он, недоумевая.

— Какого? Да вон того, что у жида в корчме скоропостижно умер.

— Змилуйтесь, пане! Та він там лежав, то хай і лежить. Та кажуть, що до його і підступити не можна.

— Да потому я и привез его к тебе в хату: ты старик один, стерпишь, а семейным людям трудно.

— Що ж це за нахаба, добродію! Не робіть мені пакості! Я нікого нічим не чіпаю.

— Да что мне с тобой возжаться? Не бросать же христианина в хлев!

— Та, паночку, його давно вже поховати треба; адже мені казали, що його ще вчора потрошили.

— Не учить меня! Сам знаю, что делать! Эй, — крикнул он в окно, — снимайте покойника, несите сюда в хату.

— Що ж це таке? Це чиста напасть! — протестовал старик. — Я не дам паскудити своєї хати! Я до самого справника піду!

— Молчать! Я тебе на голову положу мертвеца!

— Що ти за один? Це моя власна хата: не дам паскудити!

— А!.. Грубиянить? — кричал уже рассвирепевший урядник, хватив за шиворот деда. — Взять его, бунтовщика!

Но и дед не унимался.

— В'яжи, бий! — кричал он. — Здирник каторжний!

Урядник остановился; бить не входило в план его действий: скандал мог прервать его путешествие с мертвецом, обещающее немало прибыли.

— Бий же! — кричал неистово дед. — Бий, розбишака, рабіжник! Мало дереш з людей шкури? Бий!

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы не прервала ее молодая красивая девушка, вбежав неожиданно в хату. Она была в кошаре и услышала крик своего деда.

— Паночку, голубчик! Пустіть діда! — бросилась она к уряднику, ловя его ноги. — Не бийте діда, не бийте!

— Я его в тюремный замок, в Сибирь запакую! Он смеет начальство ругать!

— Паночку, лебедику! Простіть! Змилуйтесь! — молила с рыданиями внука и, вынув завязанную в хустку желтую бумажку[2], сунула ему в руку.

Бумажка произвела свое действие. Урядник и без того жалел, что связался с сумасшедшим дедом; он его выпустил из рук.

— Слушай, дед! — спокойнее уже, но с большим достоинством сказал урядник. — Только уважаю твою старость да твою внуку. А то бы ты у меня знал, где козам роги правлят!

Старик и сам, опамятовавшись немного, струсил, а потому и прошептал:

— Простіть, ваше благородіє!

Урядник плюнул в ответ и хлопнул дверьми. Тронулись сани и подъехали к третьей хате; но тут баба оказалась самая толковая и бывалая. Она прямо начала торговаться. Порешили на четырех злотых[3], куске воску и четырех фунтах меду (у бабы была пасека).

Таким образом двигалась медленно по селу процессия, не пропуская ни одной хаты; повторялись приблизительно схожие сцены и собиралась, по удаче, большая или меньшая лепта. Поплатившиеся сходились друг к дружке, передавали свои огорчения и шли за радою в корчму. Здесь к вечеру собралась порядочная толпа. Неудовольствие росло. Слышались уже протестующие крики:

— Що се за здирство? Такого ще й не чували! Їздить по селу з мертвяком, як кацап з крамом, та й обдира кожну хату!

— А со ви мовците отому гаспиду? — научал толпу Шмуль. — Ідіть до батюски, росказіть йому все, та й уже! Я сам буду свідчити!

— А й справді, що мовчать? Ходім! — кто-то крикнул решительно.

Толпа заволновалась и двинулась к батюшке; тот принял дело к сердцу и сейчас же послал письмо к становому.

Между тем поезжане делали визиты до самых сумерек с страшным гостем. Даней набралось достаточно: куски холста, воску, решето сыру, яиц, масла, а в кармане — множество пятаков и злотых. Поработавши день, наш остроумный урядник стал табором посреди улицы на ночь и послал сотрудников по горилку. Устроилась пирушка. Поздно уже совершенно пьяный заснул он, мечтая о завтрашнем дне, сколько соберет он с другой половины села…