Остановка. Неслучившиеся истории - Страница 27

Стеблин смотрел, слушал. Удивление размахом происходящего в маленьком поселке вскоре сменило раздражение. Пели и читали только позитивное, героическое, духоподъемное… Он же с детства любил другое и считал, что Владимир Семенович творил вопреки. Вопреки тому, что тогда – в застойные семидесятые, которых сам он почти не помнил, – навязывали. Вопреки всем этим Пахмутовой с Добронравовым, Кобзону, Лещенко. А здесь Владимир Семенович представал исключительно советским поэтом и бардом. И актером, исполнявшим роли революционных героев… Стеблин и не знал, что Владимир Семенович перевоплощался в Сухэ-Батора, вождя монгольской революции.

Двое парней вышли на сцену. Один был в халате, другой в гимнастерке. И зазвучала, потрескивая, фонограмма давнего радиоспектакля.

– Я рад приветствовать вас в этой московской гостинице, дорогой товарищ Сухэ-Батор, – деловито-приветливый голос, незнакомый Стеблину. – Меня зовут Михаил Васильевич Фрунзе. По воле советской власти я тоже стал одним из командиров Красной Армии.

– Очень рад такому гостю, – голос Владимира Семеновича, радостный и чуть ли не благоговейный. – Рад познакомиться с вами. Проходите, садитесь. Не хотите выкурить со мной трубку?

– Это что, в знак вечной и нерушимой дружбы, товарищ Сухэ-Батор?

– Дружные подобны каменному утесу…

Нет, конечно, Владимир Семенович был искренним во всем, что делал, за что брался. Но… Наверняка ведь есть разные степени искренности. Есть разные музы… Одна приходила, когда писал «Баньку по-белому», другая – когда «Як-истребитель».

Концерт был динамичным, но все равно долгим. И поневоле Стеблин всё глубже стал уходить в свои мысли, воспоминания…

Ему было семь лет, когда вышел фильм «Место встречи изменить нельзя». Наверняка до этого он слышал песни Владимира Семеновича – дома была магнитола, – но долго после фильма называл его Жегловым. Кричал родителям, если слышал знакомый хрип: «Жеглов поёт!»

Потом наступила перестройка; Стеблин стал собирать вырезки о Владимире Семеновиче, записи его песен. Ходил в клуб его имени, организованный при их областной филармонии. Но знал его творчество не очень. Вернее, однобоко. До тех пор, пока один парень – имя его Стеблин не помнил, даже степень их знакомства уже забылась, так, общались в школе – не подарил ему огромную катушку с песнями Владимира Семеновича. Катушка не влезала в магнитолу, пришлось часть пленки перемотать на другую и отрезать пленку.

На подаренной записи было песен сто, наверное. Очень много. И почти все он до этого не слышал. «Был побег на рывок», «Я лежу в палате наркоманов», «Сколько лет, сколько лет все одно и то же», «А люди всё роптали и роптали», «Случай в ресторане», «Ах, зачем я так долго стремился к свободе?..» Тогда ему и открылся другой Владимир Семенович. Как считал Стеблин – настоящий.

А сейчас устоявшаяся картина ломалась. Проступал другой, которого он уже лет тридцать назад не то чтобы зачеркнул, а отодвинул, заслонил. Как многое из того, что создавалось в советское время теми, кому нужно было казаться советским. У Василия Аксенова есть книга про большевика Красина, у Шукшина – роль положительного инженера, строящего целлюлозно-бумажный комбинат на Байкале, а у Владимира Семеновича вот этот свод песен, который можно было без опаски исполнять в НИИ, воинских частях, на закрытых предприятиях.

И неожиданно это задвинутое стало выползать, становиться ярким, драгоценным. Трогательным до слез. И вместе со всеми Стеблин пел:

– Если друг оказался вдруг…

А потом возле микрофона снова оказался Нуртай:

– Сегодня вместе с нами гость из родного города Владимирэсемёнычы, замечательный журналист Андреи Олегычы Стеблин. В одной статье он написал, что творчество Владимирэсемёнычы – главная сила, которая объединяет не только тех, кто вырос в Советском Союзэ, но и их детей, их внуков. Очень точно!..

«Неужели я такое написал? – удивился Стеблин. – Ну, в общем-то, справедливо, не отказываюсь».

– Уважаемый гость специально пришел… прилетел на наш праздник. И я хочу попросить его сказать несколько слов. Прошу вас, уважаемый Андреи Олегычы.

По пути к сцене Стеблин решил, что просто поблагодарит этих азиатских людей, оторвавшихся от своих дел, чтобы прийти сюда и послушать русскую речь, подпеть, похлопать… Поблагодарить, что действительно хранят ту нить, которая связывает наши культуры, поддерживают угольки той почти погасшей цивилизации, частью которой был Владимир Семенович, заехавший в их поселок полвека назад. И еще сказать, что его песни, именно такие песни, какие сегодня звучали, соединяют их, давно живущих по-разному, отдельно, разобщенно. Впрочем, как показал этот концерт, получается, не совсем отдельно и разобщенно.

Только-только начав осознавать себя и окружавших людей, Артемка усвоил: папа болеет. Не как мама, не как он сам, а сильно. Папа не кашлял, не сморкался, не лежал под толстыми одеялами – он ходил по квартире, сидел в кресле, листал книги, но все это как-то с усилием, и лицо у папы чаще всего было такое, будто его ни за что отругали.

Но папа болел не всегда, у него была другая жизнь. Артемка часто разглядывал фотографии, где он широкоплечий, раздвигающий усы и бороду широкой улыбкой, в тельняшке или голый по пояс. На фото папа стоял возле быстрой, пенящейся реки, на фоне гор с острыми вершинами, рядом с палаткой, дымящимся костром… Часто вместе с папой была мама, тоже улыбающаяся, совсем юная… Теперь мама улыбалась редко, осторожно, на ее лице не разглаживались бороздки морщин, спина согнулась, будто устала держать переполненную тяжкими мыслями голову…

Другая жизнь скрывалась в чулане. Полазать, покопаться там Артемке не разрешали, закрывали дверь на высокую защелку, до которой он не мог дотянуться. Но когда мама или папа что-то искали там, он успевал из-за их спин увидеть большие рюкзаки, вёсла, котелок, лыжи.

Эти фото и вещи в чулане завораживали Артемку все сильнее. Он чувствовал, что за пределами его двора, детского садика, маленького парка и пруда в нем, размером с бассейн, есть огромный, разнообразный, таинственный, как в фильмах про приключения, мир. И этот мир притягивал его.

Родители не рассказывали о той другой своей жизни, о другом мире, но постепенно из отдельных фраз, пойманных его жадным слухом, из передач по телевизору Артемка узнал, как оказаться там, у быстрой реки, в настоящем лесу, у костра – нужно пойти в поход. И стал просить папу – с мамой об этом говорить почему-то боялся – о походе.

Папа кивал и растягивал губы, но это была не улыбка, а жалкая гримаса. Словно папу кололи и рвали и ему было больно.

– Не могу я в поход, Артемыч. Болею… А для похода силы нужны.

Артемка отходил, долгие дни думал над этими словами, а потом, придумав, снова заговаривал о походе:

– Ну хоть маленький. С маленьким рюкзаком.

И однажды папа согласился.

– Хорошо. В субботу пойдем.

Артемка задохнулся от неожиданности, даже слезы полезли. Чтоб спрятать их, обнял папу, потом оторвался, спросил:

– А через сколько суббота?

– Через два дня.

Всего два дня. Но никогда, даже перед днем рождения и Новым годом, они не тянулись так долго. И никогда Артемке не было так страшно, что заветный день не наступит. День рождения или Новый год придут все равно – как бы он ни вел себя, что бы ни делал, – а вот день похода… Тем более что папа с мамой поссорились.

Артемка уже лежал в кровати, когда услышал их голоса. Голоса были как всегда, когда они выясняли отношения. Этим «мы выясняем отношения» родители прятали ссоры. Но напрасно. Выражение их голосов было почти такими же, как у ссорящейся ребятни в садике, во дворе, у взрослых по телевизору… Мамин голос был плачущим, а иногда сухо рыдающим, папин же то угрожающе-глухим, то рычащим.

– Какой поход?! Какой поход еще?.. – плачущий мамин. – Ты ведь знаешь, в каком ты состоянии!

– Но парню надо, – глухой папин, – Москву хоть увидит не такой, как привык. Рядом сходим… в Коломенское.