Остановка. Неслучившиеся истории - Страница 23
Впрочем, выехать и при желании было сложно. Нет, не запрещали, но требовалось много документов, визы стоили дорого; Мурад знал всего с десяток тех, кто побывал за границей, и все они говорили, что там нехорошо – слишком хаотично, многолюдно, непонятно, тревожно. Сам он о других странах всерьез не задумывался. Ему хватало своей. Он узнавал ее постепенно, зато подробно, детально. И писал об этом рассказы.
Писать начал еще в школьные годы. Спасибо учителю литературы – тот, прочитав его сочинения, сказал, что у Мурада способности, их нужно развивать, посоветовал написать о своем деде, потом о своей маме, потом придумать историю старого граната во дворе школы…
Сначала Мурад относился к этому как к игре, а затем почувствовал: словами на бумаге может выражать очень многое. Так он стал писателем.
Его рассказы о хороших людях, природе печатали в газете «Родная страна» и журнале «Родная речь», читали по радио артисты театра; в руководстве Управления литературой заговорили о выпуске первой книги. Заговорил заслуженный Мылла-Кули, который считался наставником Мурада, и его поддержали. Но нашлись те, кто заметил: Мурад еще слишком юн – двадцать лет.
– А книга – это очень серьезно. Она должна созреть. Пусть закончит университет. Мы ждали первую книгу годами.
Мурад окончил университет, потом аспирантуру, стал младшим преподавателем мировой литературы. Читал лекции студентам, и лекции походили на те, какие читали ему. Это было не из-за лени Мурада – просто ему так посоветовали.
– Ничего хорошего в последние тридцать лет не появилось. Наоборот, в основном разврат, индивидуализм, духовное разложение.
Мурад не спорил.
Его книга из сорока лирических новелл давно была сдана в издательство, но очередь двигалась медленно, в нее постоянно вклинивались произведения старших, уважаемых писателей. Они работали очень много и быстро, хотя на вид были дряхлыми, ходили с палочками, говорили одышливо, медленно.
Дряхлел и Мылла-Кули, продолжавший опекать Мурада; заметно сдавал даже президент. И однажды президент умер.
Страна застыла в страхе и растерянности, но утром люди увидели по телевизору, как в кабинет президента вошел его заместитель, повесил пиджак на спинку кресла, так же стал наблюдать за строительством, стрижкой овец, сбором урожая, ругать министров… Через два месяца он стал президентом.
Всё пошло почти как прежде. Правда, новый президент несколько раз заметил, что при прежнем были отдельные недостатки, а теперь их не будет, что строили много памятников, а теперь будут строить много жилых домов, что слишком сильно закрывались от остального мира, а теперь в разумных пределах откроются…
После выхода дебютной книги, которая, правда, не принесла ему большой радости – видимо, перегорел, пока ждал, – Мурад сделался уважаемым человеком и сам почувствовал свой вес. И решил написать не очередной рассказ или новеллу, а большую вещь. Может быть, роман. Тем более Мылла-Кули учил:
– Чтобы остаться в народной памяти, нужно создать эпос. Современный эпос должен иметь форму романа.
И вот в атмосфере легкой свежести и в ощущении скорых перемен, от которых, правда, иногда становилось тревожно – к чему приведут? – Мурад быстро, вдохновенно создал произведение в пятьсот страниц. Что это, эпос или нет, он, сам знаток литературы, определить не мог. Сейчас он был автором, для которого главное не знание, а наитие.
Мурад написал о том, как старый человек после нескольких лет жизни в родном поселении, затерянном в пустынных горах, приехал в столицу. Он сел на остановке и стал делиться с людьми впечатлениями о произошедших изменениях в облике города, рассказывать о своей судьбе, трудной, но честной, трудовой, предостерегать молодежь от ошибок, давать советы и наказы мужчинам. Люди на остановке менялись, а старик всё сидел, то погружался мыслями и речами в прошлое, то оглядывался вокруг и мечтал, что родная страна станет еще краше и богаче.
Произведение получилось. Мурад понимал это. Сначала лишь чувствовал, когда писал, а потом, когда правил, стараясь воспринимать написанное как чужое, – уже понимал. И, окрыленный удачей, отнес рукопись в Управление литературой, где происходил отбор того, что достойно быть изданным.
Наверное, он совершил ошибку, что сначала не показал Мылле-Кули. Не подстраховался, а главное, не соблюл старинное правило – поделись своим опытом с наставником.
И Мылла-Кули стал первым и самым суровым критиком произведения. Наверное, он обиделся. Наверное, посчитал себя униженным. И критиковал не с глазу на глаз, а громко, прилюдно, на собраниях и конференциях.
– Уважаемый Мурад Гельмурадов совершил большую ошибку, – говорил он, дрожа щеками и нижней губой. – Ошибка эта граничит с клеветой, злобным поклёпом…
Когда Мурад услышал это обвинение впервые – не поверил ушам. Нагнулся в кресле и замер, словно распекаемый министр в телевизоре.
– Надеюсь, он действовал неумышленно, – продолжал Мылла-Кули. – Надеюсь, он хотел лучшего. Но получилось то, что получилось. А получилась ложь, после которой уважаемый Мурад Гельмурадов рискует, очень сильно рискует стать неуважае-мым. Ведь как – как! – можно было измыслить, чтобы человек в нашей стране много часов ждал общественный транспорт?!
Поначалу Мурад пытался объяснить, что не имел этого в виду, что его старик задумывался, увлекался рассказами и потому пропускал нужный маршрут. Но объяснения не принимались. Наоборот, попытки объяснить еще больше злили Мыллу-Кули и других мэтров.
– Вы считаете, что старый человек не в уме и способен так заговориться, что забыть о цели? Не-ет, молодой человек, – на этих словах говоривший обычно усмехался, – даже в старости наши граждане знают, куда им нужно, чего они хотят. Они не забалтываются.
– Мой герой не болтает, – слабо возражал Мурад, а ему тут же, при помощи двух-трех фрагментов, где он хотел вызвать у читателя умиление старым крестьянином, доказывали обратное.
Ни о каком издании романа теперь не могло быть и речи, о переработке – тоже. Мурад вычленил из него несколько кусков и сделал новеллы. Их приняли в газеты и журналы, но публиковать не спешили – ждали, когда скандал уляжется. Да и напечатай эти новеллы быстро, автор может не поверить в серьезность критики – критика должна закончиться наказанием.
– Сейчас не прежние времена, – говорили мэтры, – в колонии перевоспитания отправляют только самых закоренелых негодяев. Но и оставлять без последствий ошибки мы не имеем права.
Теперь на лекциях Мурада сидели мужчины средних лет. Явно следили, скажет ли он что-нибудь крамольное, поделится ли историей со своим романом… Запрещенных тем в их стране вообще-то не существовало, но каждый знал, что стоит говорить, а что не стоит, что можно критиковать, а что нет…
Только-только к Мураду вновь стали относиться тепло – не просто пожимать руку при встрече, а приобнимать, – как в критику включился начальник сценарного отдела киностудии. Государственной и единственной.
Он выступил на совещании по делам культуры, и почти вся его речь была о романе Мурада.
– Мало того что это в высшей степени клеветническая писанина, так она еще и подражательная. И кому подражает автор? Не нашим великим классикам, не старшим товарищам. Нет, потому что им в голову такое прийти не могло: делать клоуна и больного маразматика из труженика, ветерана. Автор взял за образец американский фильм «Форрест Гамп», в котором умственно неполноценный персонаж так же сидит на автобусной остановке и делится со случайными слушателями историей того, как стал миллионером. Этот персонаж олицетворяет собой воплощение пресловутой американской мечты… Герой Мурада Гельмурадова, к счастью, до миллионерства не дошел, но лишь потому, что в нашей стране такое невозможно – мы все обеспеченные, но скромные люди.
Мурад видел «Форрест Гамп», его иногда показывали по телевизору. Но когда писал свой роман, не вспоминал, не копировал ситуацию. Или все-таки подсознательно подражал получившему несколько «Оскаров» фильму, тоже надеясь на награду?