Останки человеческого - Страница 6

Бояться здесь было нечего. Objet d'art,[1] лежащий в ванне; его положили отмокать от дурацкой раскраски. А плеск, который он слышал у себя за спиной, был звуком всплывающих пузырей, образовавшихся в результате какой-нибудь химической реакции. Ну вот, все и объяснилось. Бояться нечего. Никаких причин для страха. Бейся же, мое сердце, как говаривал бармен в «Амбассадоре», когда на сцене появлялась новая красавица.

Гэвин саркастически усмехнулся: парень, лежащий в ванне, на Адониса не тянул.

– Забудь, что ты это видел.

В дверях стоял Рейнолдс. Рана больше не кровоточила, зажатая какой-то омерзительной тряпкой, кажется носовым платком, который Рейнолдс приложил к лицу. Отсветы кафеля придавали его лицу немного желчный цвет; такой бледности устыдился бы даже труп.

– Ты в порядке? Хотя не похоже.

– Не волнуйся… пожалуйста, уходи.

– Что же все-таки случилось?

– Я поскользнулся. На полу лужа. Я поскользнулся, вот и все.

– А как же шум…

Гэвин обернулся и снова заглянул в ванну. В этой статуе было что-то завораживающее. Возможно, нагота; и этот новый стриптиз, который она показывала под водой, высшая форма стриптиза – со снятием кожи.

– Соседи, я же сказал.

– А это что? – спросил Гэвин, не отрывая взгляда от отвратительного кукольного лица, видневшегося из-под воды.

– А это не твоего ума дело.

– Почему фигура так скрючена? Этот парень что, умирает?

Гэвин обернулся и взглянул на Рейнолдса, получив в ответ на свой вопрос лишь кислейшую из возможных улыбок, которая тут же потухла.

– Ждешь, чтобы я заплатил.

– Нет.

– Чертов выродок! Ты работаешь или нет? Не только постель стоит денег, так что бери столько, во сколько сам оцениваешь потраченное время… – он испытующе взглянул на Гэвина, – и свое молчание.

Опять он о статуе; Гэвин не мог оторваться от нее, несмотря на все ее уродство. Его собственное озадаченное лицо смотрело на него, колыхаясь на поверхности воды, своим соседством наглядно демонстрируя беспомощность древнего художника.

– Хватит пялиться.

– Не могу оторваться.

– Тебя это не касается.

– Ты украл ее… верно? Она, наверное, стоит целое состояние, и ты украл ее?

Рейнолдс задумался и в конце концов, видимо, почувствовал, что слишком устал, чтобы врать.

– Да. Украл.

– И вот, за ней кто-то пришел… Рейнолдс пожал плечами.

– Я прав? Кто-то приходил за ней?

– Ну да. Я украл ее, – Рейнолдс автоматически повторял слова, – и кое-кто приходил за ней.

– Вот и все, что я хотел знать.

– Послушай, Гэвин как-там-тебя, не приходи сюда больше. И не дури, все равно меня здесь не будет.

– Ты про шантаж?! – возмутился Гэвин. – Я не вор. Испытующий взгляд Рейнолдса вдруг стал презрительным.

– Вор ты или нет – будь благодарен. Если умеешь.

И Рейнолдс отошел в сторону от двери, уступая путь Гэвину.

Тот не двинулся.

– Благодарен – за что? – спросил он.

В нем поднималась злость; он, как это ни нелепо, чувствовал себя отвергнутым, будто он него пытались откупиться полуправдой, потому что знать всю правду он недостоин.

У Рейнолдса не оставалось сил для объяснений. Совершенно измученный, он сполз вниз по дверному косяку.

– Иди же, – проговорил он.

Гэвин кивнул и оставил парня сидеть возле двери. Когда он выходил из ванной в коридор, от статуи, должно быть, отвалилась очередная блямба краски. Он услышал, как та всплыла, услышал плеск воды о край ванны и представил себе, как преломленный рябью свет заплясал на деревянном теле.

– Доброй ночи, – крикнул ему вдогонку Рейнолдс. Гэвин не ответил и даже денег по пути к выходу не взял. Пусть себе нянчится со своими надгробиями и секретами.

Прежде чем уйти, он заглянул в большую комнату, чтобы забрать свою куртку. Со стены на него посмотрело лицо Флавина, знаменосца. «Должно быть, этот парень был героем», – подумалось Гэвину. Так могли увековечить только память героя. А вот ему ничего подобного не светит; в память о его пребывании на земле не останется высеченного в камне лица.

Он захлопнул за собой дверь, и тут зубная боль снова дала о себе знать. Вдруг за спиной у него вновь раздался все тот же шум – удары кулаком о стену.

Или хуже того, внезапное неистовство пробудившегося сердца.

На следующий день зубная боль стала невыносимой, и Гэвин с утра отправился к дантисту в надежде убедить девушку в регистратуре, чтобы она тут же направила его к врачу. К сожалению, он был не в лучшей форме и глаза его сверкали не столь лучезарно, как обычно. Девушка сказала, что ему придется подождать до следующей пятницы, если, конечно, он пришел не с острой болью. Гэвин ответил, что с острой; девушка возразила, что нет, не с острой. Неважно начинался денек: зубная боль, лесбиянка в регистратуре, замерзшие лужи, на каждом углу дамочки, чешущие языками, мерзкие дети, мерзкое небо.

И с этого дня за ним стали следить.

За Гэвином и прежде ходили по пятам поклонники, но такого еще не бывало. Никогда еще преследователи не были так хитры и неуловимы. Некоторые сутками таскались за ним повсюду, из бара в бар, из улицы в улицу, как верные псы, и это порой его просто бесило. Каждую ночь – одно и то же истомленное жаждой лицо, пытающееся набраться смелости, чтобы купить ему выпить, подарить ему часы или предложить кокаина, или неделю в Тунисе, или бог знает что еще. Его очень скоро начинало воротить от такого навязчивого обожания, которое закисало быстрее, чем молоко, и тогда уж воняло так, что не приведи господь. Один из его самых пылких обожателей – как говорили, актер, посвященный в рыцари, – так к нему и не подошел. Просто шлялся за ним всюду и глядел во все глаза. Сначала такое внимание казалось лестным, но вскоре удовольствие переросло в раздражение, и однажды в баре Гэвин припер парня к стенке и пригрозил свернуть ему шею. Той ночью он был так взвинчен, так утомлен жадными взглядами, что если бы несчастный ублюдок не понял намека, то схлопотал бы не на шутку. Больше Гэвин этого парня не видел: возможно, бедняга вернулся домой и повесился.

Но эта слежка была далеко не так очевидна – не более чем зыбкое ощущение слежки. Никаких явных доказательств того, что кто-то сидел у него на хвосте. Но когда он оглядывался вокруг, возникало вдруг острое чувство, что кто-то мгновенно прятался в тень. Когда он шел по темной улице, ему казалось, что кто-то крадется за ним след в след, подстраиваясь под стук его каблуков, подлаживаясь под каждый неровный шаг. Это напоминало паранойю, однако параноиком он не был. Будь он параноиком, урезонивал сам себя Гэвин, ему наверняка об этом сказали бы.

Кроме того, происходили странные вещи. К примеру, одна кошатница, жившая по той же лестнице, что и он, только площадкой ниже, полюбопытствовала однажды утром, кто это к нему приходил – смешной такой, явился поздно ночью и простоял несколько часов на лестнице, глядя на дверь его комнаты.

В другой раз, когда он вырвался из толпы, наводнившей одну оживленную улицу, и забился в дверной проем пустого магазинчика, зажигая сигарету, он увидел краем глаза чье-то отражение, расплывшееся на изъеденном чадом стекле. Спичка обожгла ему палец, он уронил ее, посмотрел вниз, а когда вновь поднял взгляд, толпа уже сомкнулась вокруг соглядатая, словно бурное море.

Это было дурное, дурное чувство; и то, что его вызвало, было еще хуже.

Гэвин никогда не беседовал с Приториусом, хотя они порой кивали друг другу, повстречавшись на улице, и каждый лестно отзывался о другом в компании общих знакомых, так что можно было принять их за близких друзей. Приториус был чернокожим, лет где-то между сорока пятью и могилой – прославленный сутенер, утверждавший, что ведет свой род от Наполеона. Большую часть из последних десяти лет на него работала команда девушек и три-четыре мальчика, и дела у него шли хорошо. Когда Гэвин только начинал работать, ему настоятельно советовали просить Приториуса о покровительстве; но Гэвин всегда был слишком независим, чтобы обращаться за подобной помощью. В результате ни Приториус, ни его люди никогда особо не жаловали Гэвина. Тем не менее, когда он стал в бизнесе постоянной фигурой, никто не претендовал на его самостоятельность. Ходили слухи, будто Приториус даже признался, что жадность Гэвина вызывает в нем невольное восхищение.