Особое задание (СИ) - Страница 35

Михеев немного надулся. Видимо, немного задело, что со мной поручкались, а с ним так небрежно, да еще и по фамилии. Он еще не знает, что есть кое-что, что сближает меня (то есть, Владимира Аксенова), с такими, как Курманов. Мы с Алексеем Николаевичем оба фронтовики. И пусть Вовка Аксенов начал войну в шестнадцатом, а Курманов в четырнадцатом, доверие он (то есть я) вызывает больше, нежели рабочий парень Михеев, неплохой, в общем-то, свой, но пороха не нюхавший.

— Вот скажи мне, товарищ Михеев, не как представителю партии большевиков, а как части трудового крестьянства, какого хрена ты должность свою занимаешь? — проникновенно спросил Курманов. — Ты же с контрреволюцией бороться должен, нет? Почему трудовой народ должен за тобой дерьмо чистить?

— Алексей Николаевич, — попытался остановить я разбушевавшегося Курманова, обычно сдержанного и спокойного. — Не мог Михеев предугадать, что восстание начнется. И никто бы не мог.

— Владимир, ты парень толковый, из наших, из фронтовиков. Вот скажи, если бы ты был на должности, а не в Москве околачивался, допустил бы, чтобы у тебя под носом целый месяц офицерье шастало, восстание готовило?

Пропустив мимо ушей «околачивался в Москве», честно ответил:

— Не знаю, Алексей Николаевич, врать не стану.

Отведя в сторону Курманова, оглянувшись, чтобы не видели другие, сказал:

— Алексей Николаевич, ты на парня особо не кричи. У нас недавно в Москве не то что под носом, а в самом носу, на Лубянке, целый заговор проглядели. В отделе всего пять человек работают, как им успеть? Потери большие? — кивнул я на подводы, решив, что там не два трупа, а больше.

— Пойдем, — позвал Курманов и пошел к одной из подвод. Остановившись, крикнул Михееву: — И ты подойди, начальник отдела.

Подойдя к телеге, Алексей Николаевич сдернул покрывало с одного из тел. Лицо обожженное, не узнать. Только кожаная куртка да галифе уцелели. Аглая! С замиранием сердца я сам подошел ко второй, осторожно открыл. От сердца слегка отлегло. Нет, не Полина. Лицо незнакомое. Чистенькое лицо мертвой девушки.

М-да. Аглая была, конечно, та еще штучка, но такой страшной смерти не заслуживала.

— В Чуровское из Череповца уполномоченные приехали, лошадей в армию мобилизовывать, — начал рассказывать Алексей Николаевич. — Ну и эти дурочки за компанию увязались. Мол, с молодежью собрание проведем, в комсомол сагитируем. Вон, провели. Лошадей в сарай отвели, а ночью мужики не за топоры, а за винтари схватились. Уполномоченные сбежать успели, а этих ночью в доме сожгли. Дверь приперли, керосином облили, спичку кинули. Вот если бы мужиков так, меня самого, я бы еще понял! Но девок-то за что? Им бы замуж выходить, детишек рожать!

— Товарищ Михеев, вы слышали? — повернулся я к своему преемнику.

— А! — махнул рукой Курманов. — Кто девок поджег, уже далеко. Ничего, отыщем. А кто тут оставался, мы их уже тогось...

Что именно «тогось» можно было не переспрашивать.

— Да я про уполномоченных, — пояснил я. — Выяснить, кто такие, отчего проявили трусость. Бросили женщин.

— А чего выяснять? — нахмурился Курманов. — Далеко не убежали, только до лесу. Телег в селе больше нет, потом в Череповец привезут. То что осталось.

— Мне бы допросить кого, — вздохнул я. — Или никого не оставил? А крестьян-то, есть смысл допрашивать?

— Так у меня с собой свое чека было, — через силу улыбнулся Курманов. — Вон, Афиногеныч с нами пошел, он в трансчека служит, вот все допросы и проводил. Сейчас подойдет, так сам и спросишь, чего тебе надо.

Чуть не спросил — каким боком здесь трансчека, но прикусил язык. Мост-то через Шексну — железнодорожный!

Мы снова прикрыли лица девушек, отошли в сторону, чтобы не мешать движению отряда. Они свое дело сделали, село усмирили. А что будет потом, тут уже Михееву решать.

Тем временем, Курманов привел человека из трасчека — плечистого, крепкого, чем-то напоминавшего самого Алексея Николаевича, только постарше, лет тридцати- тридцати двух.

— Вот, Владимир, это и есть Николаев, Иван Афиногенович, мой фронтовой друг. Мы с ним в лейб-гвардии финляндском полку лямку тянули, потом вместе всю империалистическую отмахали. Кавалер, между прочем. Ты, вроде бы, тоже с «егорием»?

— Не, у меня-то только медаль, — вздохнул я.

Приятно, что Курманов знает о медали, но, если спросят — за что, не знаю, что отвечать. А этот, Иван Афиногенович Николаев, георгиевский кавалер...

Стоп. Откуда мне известно это имя? В Череповце мы с ним не пересекались, это точно, тогда откуда? Иван Николаев — не самое замысловатое имя, а вот отчество, даже для той поры встречается нечасто. Батюшки-святы! Вспомнил!

Николаев Иван Афиногенович, один из подельников Леньки Пантелеева в двадцатые годы! И все сходится. Фронтовик, георгиевский кавалер, участник гражданской войны. В банде Пантелеева состояли бывшие чекисты, не пожелавшие смириться с нэпом, восстановлением частной собственности! Романтики, решившие восстанавливать социальную справедливость доступным способом — перераспределением ценностей. Но все закончилось банальным бандитизмом, и стенкой.

Но все это случится позже, в двадцать втором или даже в двадцать третьем году. А пока я слушаю обстоятельный рассказ Ивана Афиногеновича.

С его слов нарисовалась такая картина. В Чуровское и прочие села зачастили бывшие офицеры, отыскивающие кто родственников, кто однополчан. Но главное, что они отыскивали недовольных. А этих, после продразверстки и всего прочего, хватало. Офицеры обещали, что скоро с севера придет белая армия, выгонит большевиков и отдаст власть настоящим Советам. Земля же останется крестьянам, в собственности! Хочешь — продавай, а хочешь — ешь ее, землю-то. И зерно никто отбирать не станет. Сами станете продавать, по своим ценам. Конечно же, налоги платить придется, но немного. И кто узнает, сколько пудов ты продал, а со скольки заплатил? Но прибывшие говорили, что надо немножечко подождать, когда начнется наступление, тогда и грянуть. Центром должно стать село Братково. Вот туда восставшие должны собираться со всех сел, потом идти на Шексну, захватить мост и удерживать его до тех пор, пока не подвезут динамит.

Стало быть, восстание было приурочено к наступлению белых и интервентов, но случилось немного раньше. Так в истории бывало.

На нашу подводу посадили тех бойцов Курманова, кто слишком вымотался или у кого сапоги вышли из строя. А мы молодые, как-нибудь на своих двоих.

Разговаривать не хотелось. Я по дороге принялся бубнить под нос какую-то старую песенку. Неожиданно, Курманов спросил:

— Володя, а ты откуда узнал, что председателя артели под суд отдают? Неужто в Москве про все наши дела знают?

— Какого председателя? Какой артели? — не понял я. О чем это Алексей Николаевич?

— Так ты идешь, и бормочешь: На деревне расставания поют, провожают председателя на суд, насушили всей деревней сухарей, возвращайся председатель поскорей. Это ты не про председателя сельхозартели?

— Да это я так, ни о чем, — смутился я, удивившись тонкому слуху Курманова, а еще тому, что, оказывается, бормочу под нос дурацкую переделку песни про гармониста. Как там? На деревне расставания поют, провожают гармониста в институт.

— А, а я-то решил, что ты про нашего председателя «Долгуши». Деньги на семена взял, а потом пропил. Хрен ему, а не сухари! Я его, паразита, под суд отдал.

Я натянуто улыбнулся, а в душе сам себя выматерил. Хорошо, что спел эту песенку здесь, а не в Москве. Объясняй потом, что ты имел в виду не «Председателя», а «председателя»!

К счастью, Курманов отвлекся, услышав какой-то шум со стороны Шексны.

— Долбануло что-то, — озабоченно сказал Алексей Николаевич. — Для трехдюймовки — слишком громко будет, а для грозы, вроде, не сезон.

Я тоже слышал отдаленный раскат, напоминающий гром. Впрочем, говорят, что грозы и зимой могут быть.

Пока суть да дело, мы вернулись в Шексну. Наш паровоз с теплушками стоял на месте, но чего-то здесь не хватало. Хм. Что-то такое было, когда мы прибыли?