Особое задание (СИ) - Страница 14

Чуть сбоку на стуле притулился офицер с орденом святого Владимира на груди. Не Георгий, но Владимир с мечами — тоже неплохо, с одним просветом на погонах, но без звездочек. Один просвет, это кто? Штабс-капитан? Нет, это целый капитан, по —нашему майор!

Пожилой писарь дежурно бубнил каждому подходящему: «Фамилия, имя, полных лет, вероисповедание, образование, участвовал ли в войне, есть ли ранения», а доктор, лениво оглядывая «добровольцев», спрашивал: «На что жалуетесь?», и не слушая ответа резюмировал: «Годен».

Прапорщик тем временем бегло просматривал документы призывников —паспорта, какие-то бумажки, Записные книжки нижних чинов и передавал их по эстафете старшему по званию.

Народ жаловался на одышку, грудную жабу, недержание мочи, доктор лишь кивал и говорил неизменное: «Годен!». Не пожаловались только мальчишки, которым оказалось по девятнадцать лет.

Все, достигшие доктора, подходили к капитану, а тот прямо на собственной коленке ставил на бумажку печать и говорил:

— Завтра, ровно к пяти часам, вам следует явиться в Александро-Невские казармы. За неявку будете наказаны по всей строгости закона! Вот предписание.

Значит меня не загребут на службу Северному правительству прямо сейчас? Это радует. Есть время что-нибудь предпринять. Во-первых, доложить товарищам по ревкому. Во-вторых, продумать линию поведения. Есть вариант — перейти на нелегальное положение. Это, разумеется, плохо, но лучше, чем сидеть где-нибудь в окопах под Шенкурском или пытаться штурмовать по льду Котлас.

Не знаю почему, но мне стало смешно. Может, это нервное? Сразу же захотелось спеть.

Когда приду в военкомат,

И доложу при всех как нужно,

Что я в душе давно солдат

И пусть меня берут на службу[1].

Петь, разумеется, не стал, не тот случай, но настроение улучшилось. Вот, что песня с людьми делает!

— Аксенов Владимир, двадцати лет от роду, православного вероисповедания, четыре класса учительской семинарии, участвовал в войне с германцами с шестнадцатого по семнадцатый, ранения имеются.

Писарь сопел, записывал мои данные в амбарную книгу, потом вписывал их на особый листочек, где имелись уже готовые типографские графы, потом передал листок доктору. Я уже ждал, что меня признают годным, но доктор, подняв на меня мутноватый взор, посмотрел на левую руку, потом на грудь, приказал:

— Повернитесь.

Я выполнил приказ. Доктор опять хмыкнул, встал со своего насиженного места, подошел ко мне и принялся ощупывать мои шрамы. Между тем, в «классную» комнату вошло еще несколько человек

Сбой в системе привлек внимание капитана. Повернувшись к нам, он недовольно спросил:

— Господин Истомин, чего вы там возитесь? Руки-ноги на месте, голова цела, что там еще? Задница оторвется — пришьете.

— Вам покойник нужен, господин капитан или солдат? — ответил врач вопросом на вопрос.

Теперь и капитан поднялся со своего места и подошел ко мне.

— И что тут у вас? — спросил офицер, а потом сам же и ответил: — От штыка — уже старое, зажившее. Рука действует? А тут огнестрельное, сквозное. Скорее всего, пуля зацепила лопатку. Когда это тебя?

— Штыковое в семнадцатом, под Ригой, ваше высокоблагородие, а огнестрельное в сентябре, но это уже в восемнадцатом, у нас.

Я произнес не скороговоркой «вашсокбродь», а разделяя слова, что чрезвычайно понравилось капитану, но прапорщик брюзгливо отметил:

— У нас, Аксенов, армия народная, извольте обращаться по воинскому званию.

— Как прикажете, господин прапорщик. Я в госпитале лежал, когда новые порядки вводили, не успел привыкнуть.

Капитан тем временем листал мою Записную книжку.

— Ишь ты, георгиевская медаль у него. Молодец!

Надо было «егорьевскую» медальку показать, но она в шинели, а на кальсонах карманов нет.

— Так что скажете, Станислав Сергеевич? — обратился капитан к доктору. — Не годен к строевой?

— Теоретически, господин капитан, все может быть. Может и годен, но я бы не рисковал. С таким ранением месяц-два в госпитале лежат, а потом в команде выздоравливающих до полугода. Парню бы еще месяц, хотя бы. А так, не дай бог, он у вас недельки через две богу душу отдаст.

Удивительно, но меня не спрашивали, где у нас, кто меня ранил, да это их и не интересовало. А вот господин прапорщик, читавший мои документы уже не наспех, а внимательно, заметил:

— Вижу справку о ранении в семнадцатом, а где за прошлый год?

— Не выдали, — пожал я плечами. — Меня в Череповце подстрелили, хорошо, что в больницу снесли, рану заштопали. Врач сказал — счастлив, мол, твой бог, парень, что кровью не истек.

— Ты, прапорщик, хренью-то не майся, — забрал капитан мои документы и вернул их мне. — Какие справки? Череповец, он у краснопузых, мать их за ногу! Доктор, пишите парню заключение: годен к нестроевой.

И вот я стал обладателем справки. По сути, частично легализовался. Есть, разумеется, вариант, что кто-то из призывной комиссии работает на контрразведку (скорее всего, так и есть), но я пока ее не заинтересовал.

На службу в этот день я опоздал, а Платон Ильич уже приготовился прочитать мне нотацию, но после предъявленной справки разнос был отложен до лучших времен. Оставшуюся часть дня я был занят — приводил в порядок наиболее растерзанные книги, включая Тургенева и Лескова, а также «Тайну института» Лидии Алексеевны Чарской, бывшей почти новинкой — издание тысяча девятьсот шестнадцатого года. Выбор архангельских (нет, правильно — архангелогородских читателей) касательно Лескова с Тургеневым я одобрил, а с Чарской не знаю, не читал. Впрочем, как показывала моя практика читателя еще с советских времен — самые интересные книги — самые затасканные.

Квартирная хозяйка не сказала, что в квартирную плату входит еще и стол! Потому я был приятно удивлен, когда моя хозяйка Галина Витальевна пригласила меня на ужин и положила в тарелку огромный кусок жареной трески. В той жизни я не входил в большие поклонники рыбы, предпочитая ей мясо, а в этой уплетал за обе щеки все, кроме дров. С хлебом обстояло гораздо хуже. Архангельская губерния и в мирное время закупала зерно в более хлебных регионах, а теперь ей приходилось рассчитывать лишь на себя, да на те крохи, что давали «союзники». Потому хлеба мне вообще не полагалось. Паек я еще не успел получить, а что-то купить сегодня времени не было. Я бы съел треску и без хлеба, но моя хозяйка выложила на стол кусочек из своих запасов. Хм, к чему бы это? И я на всякий случай насторожился.

— Владимир Иванович, у меня к вам деликатное предложение. Вернее, просьба, — начала она издалека.

Я насторожился еще больше. К чему это она? Хозяйка — женщина лет сорока, вполне еще ничего, но я только вчера встал на постой, и подбивать клинья к молодому парню вроде бы рановато. Но, к счастью, речь пошла совсем о другом.

— Владимир Иванович, у нас, в Архангельске, — зачем-то уточнила она, словно я мог подумать, что речь пойдет о Вологде или Мурманске, — существует квартальный комитет, объединяющий домовладельцев. По сути — это ополчение.

— Народная милиция, — подсказал я.

Галина Витальевна поморщилась.

— У нас была милиция, после переворота — бывший отряд Красной гвардии, но он отправлен на фронт, да и раньше от него было мало толку. Нет, мы сами решили создать отряд самообороны, чтобы патрулировать улицы. Сами понимаете — грабежи, кражи, прочее.

— Молодцы! — похвалил я архангелогородских домовладельцев, едва удержавшись от фразы о том, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Но эту фразу хозяйка не поняла бы.

— Наш квартальный комитет объединяет около тысячи домовладельцев, и каждый из нас должен нести дежурство один раз в месяц. Обычно за меня дежурил племянник, но он, как на грех, уехал по делам. Вы не могли бы отдежурить за меня эту ночь? Все-таки, я женщина, и мне трудно всю ночь таскать тяжеленное ружье. А я, в свою очередь, постараюсь и вас как-нибудь отблагодарить.