Особняк на Соборной - Страница 7

Но не дожил до того времени неистовый «белый сокол» Виктор Леонидович. Осенью 1922 года его застрелили в Болгарии, припомнив «доблести» на кубанской земле. Честно говоря, смерть тридцатитрехлетнего палача даже близкие встретили с облегчением. Уж больно свиреп был! Так, под наименованием «вешателя Кубани» он и вошел в историю.

Судьба разметала обитателей и посетителей дома на Соборной по всему свету. После отступления из Екатеринодара к Новороссийску, когда под прикрытием стянутых со всего юга бронепоездов армия тащила на себе тысячи беженцев, стало понятно, во всяком случае, Командующему, что белое движение рушится окончательно.

Обремененные ранеными, больными, немощными, добровольческие части пятились под натиском красных к бушующему в штормах Черному морю, чтобы, скопившись на узких новороссийских причалах, превратиться в разномастную, паникующую толпу, являя собой невиданную человеческую трагедию. Самое страшное, что смертная, непримиримая схватка происходила между людьми, родившимися на одной земле, говорящими на одном языке, осененными при появлении на свет единым православным крестом, но под гнетом редкого социального неравенства накапливающими друг к другу ненависть, крепнущую из года в год нищетой и униженностью двух третей населения огромной страны.

За последние годы у нас стало формироваться некое идеализированное представление о российской монархии. Учтивый и якобы добрый царь-батюшка, усилиями никогда и ни за что не отвечавших отечественных эстетов, стал превращаться в этакого безвинного агнца-великомученика, любящего подданных просветленной любовью странствующего королевича из сказки о царевне-лягушке. Все это чистой воды чепуха, способная вызвать умиление только у людей осознанно неосведомленных.

На заключительном этапе русская монархия была далека от национальных интересов, как Луна от Земли. Ленивый и безвольный царь, целиком погруженный в сложности личной жизни, позволял манипулировать собой жирующей и вороватой своре, столпившейся у покосившегося трона, пока, наконец, капризничая, не превратил застольную ссору с родным «дядей Вилли» (германским императором Вильгельмом Вторым) в мировую войну, где сгорел сам и спалил страну вместе с миллионами «любимых» подданных. Это уже как следствие – на «пожар» прибежала «греться» другая свора, еще более дикая, разогретая, кстати, соотечественниками того же «дяди Вилли», от бюргерской скуки и под баварское пиво сочинявшими пудовые тома о новых утопиях, на деле обернувшихся кровавой баней. Вот и выбрали для этого, по словам Бисмарка, страну, «которую не жалко». Кстати, тот же самый «взрывной» механизм через семьдесят лет безотказно сработал, когда выжившие из ума небожители из Политбюро приняли решение о вторжении советских войск в Афганистан. Именно оно и предопределило развал Советского Союза, а также появление в дружно склеротирующей и никем не контролируемой правящей верхушке бойкого «хлопца» из Ставрополья, легко и просто заговорившего «зубы» руководящим недоумкам, а заодно и стране, равнодушной, как зимняя тундра и ни во что уже не верящей…

Оказавшись на чужбине, Антон Иванович снял военный мундир и сразу стал похож на пушистого, одомашненного дедушку, заботливого, тихого, углубленно семейного. Словно ничего и не было, кроме мягкого кресла под старинной лампой, теплой кофты английской шерсти да стакана несладкого чая с козьим молочком, куда любил опускать пресный сухарик – с глюкозой и зубами уже были проблемы. Деникин погрузился в воспоминания, кропотливо копаясь в толстых библиотечных фолиантах, до полуночи скрипел пером, исписывая четким штабным почерком стопки линованной бумаги. Долго думал над названием, а потом где-то увидел слово «очерк» и назвал мемуары просто – «Очерки русской смуты». Рассчитывал на одну книгу, а потом так увлекся, что написал аж пять. Книга, откровенно говоря, монолитно-монотонная, скучная, почти без деталей, которые бы свидетельствовали о литературном даре (хотя впоследствии считался писателем), а главное, без анализа причин смуты – почему-таки народ взялся за колья и предпочел ими колотить не снопы на гумне, а все окрест и в мелкий щебень.

Эвакуировавшись в Севастополь, он внезапно передает пост главнокомандующего генералу Врангелю, тоже собравшегося было в отставку. Антон Иванович убывает в Константинополь, чтобы, забрав там семью, следовать далее в Англию, где у него есть якобы договоренность на жительство. Врангеля Деникин не любил (как, впрочем, и тот его) и даже за вызывающую строптивость отстранял от должности, но когда белое дело приняло гибельный поворот, решил: пусть и самоуверенный Петр Николаевич «похлебает» полной мерой то, что лично ему «расхлебать» так и не удалось…

Свежим апрельским утром миноносец с бывшим командующим русской Добровольческой армией на борту бросил якорь на Константинопольском рейде – турки к причалам не пустили. Антон Иванович еле дождался портового катера – спешил в российское посольство, где его ждала семья – молодая жена и крохотная дочурка. Сопровождал самый близкий – генерал Романовский. Трогательная встреча произошла на высоком крыльце посольского дома, превращенного более в гостиницу, чем в дипломатическое представительство. Город переполняли российские беженцы, много было офицеров, потерянных, озлобленных, никому не нужных (вспомните булгаковского генерала Черноту).

Антон Иванович закапал слезами усы и бороду, приняв на руки кружевной сверток с ясноглазым лучезарным созданием. Романовский, топтавшийся рядом, не стал мешать долгожданной радости супругов и, осторожно звеня шпорами, деликатно удалился. Он поднялся зачем-то в бильярдную. Вдруг оттуда хлопнули четыре выстрела. Спустя полминуты через высокую ограду перемахнул мускулистый человек и скрылся в цветастой уличной толпе. Все кинулись наверх. Возле массивных ножек игрового стола в луже крови лежало массивное тело Романовского. В руке зажат кий, рядом валялась дымящаяся сигара. Бледное лицо с остекленевшим взором выражало крайнее недоумение – стоило пройти все круги ада, чтобы найти смерть в этой умиротворенной, пахнущей кофе, коньяком и сигарным дымом бильярдной зале?

Убийцу по горячим следам не поймали. Полагали, что это один из русских, потерявший в жизни все и в изгнании угодивший в число тысяч полуголодных бедняг, почти оборванцев, с опустошенной душой и пустыми карманами, к тому же не умевших ничего, кроме как прицельно стрелять.

Англичане, которых всегда было полно на берегах Босфора, подняли шум вокруг инцидента. Днем в русское посольство, якобы для охраны, вошло вооруженное до зубов подразделение британской морской пехоты. Потрясенный Деникин заперся в своих комнатах, жена и служанка рыдали, возле дверей встали плечистые английские солдаты. На панихиде по убиенному другу Антон Иванович появился коротко, постоял почти невидимый за рослым сопровождением из тех же англичан, перекрестился, поклонился и ушел. В тот же день турецкие власти расклеили по улицам распоряжение о немедленной сдаче русскими военнослужащими всего наличествующего оружия и взрывных устройств, то есть гранат. Турки знали, что в каждом безденежном кармане лежит по лимонке, которой отощавшие беженцы за тарелку плова пытались расплатиться на базаре. Одновременно пригрозили: если убийцы не будут найдены, то всех русских военных из Константинополя, невзирая на чины, выселят, что, в конце концов, и произошло. Уже вечером после похорон Деникин скрытно перебрался на английский корабль и обнародовал себя только в Лондоне.

Его верный «нукер» и спитчайтер (брошенный, однако, по дороге в эмиграцию) Константин Соколов потом из Болгарии напишет друзьям в Сербию:

«… У меня хранится вырезка из «Matin» с фотографическим снимком встречи Деникина в Лондоне. На вокзале, среди небольшой группы русских, стоит наш бывший диктатор. Он в непромокаемом плаще и дорожном кепи…».

В связи с поспешной эмиграцией и убийством Романовского отношение армии к Антону Ивановичу изменилось, и не почувствовать этого он не мог. Как, впрочем, не мог не понимать, что, как и Романовский, рано или поздно сам станет объектом покушения. Больше всего боится не за себя, а за семью, понимая, что с его гибелью жена и дочь могут просто не выжить. В отличие от членов царствующего дома или вельмож, как князь Феликс Юсупов (убийца Распутина), никаких сбережений у него не было. Понимая это, Деникин слегка запаниковал – семья для него была главной ценностью, поэтому все его последующие метания по Европе (Англия, Бельгия, Венгрия, снова Бельгия и, наконец, Франция), носили некий охранительный маневр и больше напоминали «заметание следов», чем способ утвердить себя как лидера военной эмиграции. Как раз наоборот, он явно дистанцировался от прошлого, а от текущей политики тем более и внешне, и внутренне подчеркивая немощную старость, хотя ему всего пятьдесят, а жена вообще на двадцать лет моложе. Он сильно располнел (всегда был несколько округл), носил мешковатые одежды, голый череп сверкал в обрамлении седых волос. Некогда щегольская мушкетерская бородка совсем побелела, да и общался со всеми по-стариковски учтиво, без признания всякой военной «стали» в голосе. Привратницы музейных библиотек принимали его за чудаковатого профессора словесности. Скажи им, что этот человек большую часть жизни кроваво воевал, умерли бы от неожиданности и страха.