Особняк на Соборной - Страница 6

– С семьёй…

Ленин не стал дожидаться, пока онемевшее собрание придёт в себя, и, подняв взор на Семашко, подчёркнуто буднично сказал:

– Продолжайте, Николай Александрович! Осветите нам поподробней мероприятия наркомата по борьбе с курением…

Прокуренный насквозь председатель ВЦИК Яков Свердлов с достоинством удалился…

Виктор Леонидович Покровский лет на пять был моложе Сорокина. С отличием окончив Павловское пехотное училище, он загорелся авиацией. Павловск был местом, где нередко проходили показательные полеты. Юнкер, затаив дыхание, смотрел, как по воскресным дням парили в ясном балтийском небе летательные аппараты. Образ капитана Мациевича, морского офицера, одного из лучших летчиков России, был для него путеводной звездой. В день его гибели он возлагал цветы на могилу Мациевича, погибшего странной смертью – выпрыгнул из аэроплана во время показательного полета в присутствии самого премьер-министра Столыпина. Слухов много разных ходило, но молодой офицер, несмотря на общую катастрофичность тогдашней авиации, не испугался, добился права летать и во время Первой мировой войны получил известность уже как боевой летчик.

Революцию Покровский воспринял как личное оскорбление. Но он не запил, не пустил пулю в лоб, как это делали многие. С присущей ему энергией и целеустремленностью ринулся в самое пекло борьбы с большевизмом и очень скоро угодил в Кронштадскую тюрьму. Это был уже не тот безусый юнкер, полный романтических иллюзий, а жесткий, скорее жестокий штабс-капитан с георгиевскими крестами на груди. О его лютости ходили слухи еще на фронте, особенно после того, как, снизившись до предельной высоты, он разбомбил в прах австрийский санитарный поезд с большими красными крестами на вагонах. После такого «успеха» офицеры летного отряда старались не общаться с «героем».

– Плевать я на вас хотел, слюнтяи! – бормотал выпивший Покровский, одиноко сидя в сыром блиндаже. – Бил, бью и буду бить…

Жестокость его стремительно набирала силу, особенно к классовым врагам, проще говоря, к «быдлу», приобретая качества животной ярости. Тут Покровский преуспел невиданно. Из Кронштадта, переодетый в армяк, с густой крестьянской бородой, он бежит на Кубань, где с головой погружается в борьбу с красногвардейскими отрядами. Через три месяца он уже полковник, а в марте 1918 года – генерал-майор. Бывает с докладами на Соборной у Деникина, последовательно командуя конной бригадой, корпусом, свое тридцатилетие встречает командующим армией Вооруженных сил юга России. Сравните, какая похожесть с Сорокиным.

Никого так не страшились, как генерал-лейтенанта Покровского. О его жестокости ходили легенды. Его любимое занятие было вешать, патроны берег для достойных. Он вешал всех, без разбору – и большевиков, и сочувствующих, и дезертиров, и «самостийников». Его не останавливали ни пол, ни возраст, ни церковный сан (вспомните казнь священника Кулабухова). Мольбы только подстегивали. Лидер кадетов Константин Соколов, исполнявший при Деникине роль пресс-секретаря и советника по иностранным вопросам, часто на Соборной доверительно общавшийся с Антоном Ивановичем, вспоминает, что Покровского буквально боготворили «за твердость и решительность».

Семья Соколова из Петрограда бежала в Анапу, где советское правление установилось в довольно странной форме. «Оно сохраняло характер благожелательной мягкости, – пишет Соколов, – насчитывалось всего две жертвы режима – начальник милиции и учитель, которые были увезены большевиками в Новороссийск и пропали без вести. В общем, дело ограничилось обысками и снятием погонов с офицеров. Как-то раз отправили пачку «буржуев» на фронт. Потом пришли китайцы и снова ушли сражаться «за ридну Кубань». Делались попытки общей мобилизации. Но мобилизация никогда и никому в Анапе не удавалась. Мобилизованные митинговали и отказывались «проливать братскую кровь». Местные богачи-виноделы находили, что советская власть не хуже и не лучше любой другой власти…»

Однако вся эта идиллия продолжалась до тех пор, пока не затрещал фронт Таманской Красной армии. Сорокин в Екатеринодаре «грохнул кулаком» – прислал телеграмму: поставить «под ружье» все взрослое население. Иначе Анапа за непослушание заплатит контрибуцию в два миллиона рублей золотом, не считая прочего (расстрелов и повешений). Комиссары на угрозу ответили бегством. Соколов вспоминает, что «товарищ Кострикин шмыгал по городу в шляпе «здрасте-прощай!» со свертком дорожных вещей под мышкой. А вечером на извозчиках провезли в порт красные знамена, турецкий барабан и медные инструменты…».

Уже утром в Анапе началась другая жизнь. Убедившись в бегстве комиссаров, «народ» восстановил городскую Думу. Та тут же объявила нейтралитет, но он продержался лишь сутки, ровно до той минуты, как к анапскому причалу из Новороссийска не подошел пароход «Греза» с командиром 1-ой Кубанской дивизии генералом Покровским на борту. Наслышанные об особенностях характера Виктора Леонидовича, местные виноделы чествовали его таким банкетом, о котором потом вспоминали еще долго-долго, да все зря. Грезы кончились, а уж тем более благожелательная мягкость. Покровский на этот счет не оставил никаких иллюзий – как всегда, вешал, расстреливал, топил в море. Особенно досталось китайцам, каким-то шальным революционным ветром занесенным в эти места.

Деникин пригласил в особняк полковника Кутепова и после недолгого доверительного разговора назначил его черноморским военным губернатором. Кутепов особенно одобрительно отозвался о действиях Покровского, который навел такого страха на всю черноморскую округу, что при одном упоминании его имени дрожали все – и правые, и виноватые. Однажды разведывательная группа его корпуса наскочила на группу спящих мужиков. Из допроса выяснилось, что это хуторские казаки, которых красные силой мобилизовали, но потом бросили посреди степи, поскольку сами удирали от грядущей опасности. Задержанных под конвоем доставили к Покровскому, и тот с ходу придумал наказание – по сорок шомполов каждому, а того, кто закричит от боли, – в ближайший ров. Промолчали, искусав губы, лишь двое, один из них – Тимофей Змеюк из станицы Полтавской. Впоследствии он получил прозвище «Черепаха» из-за спины, которая после экзекуции напоминала панцирь из глубоких шрамов и струпьев.

Эта история вскоре получила неожиданное продолжение. Дело в том, что в конце августа 1920 года в Екатеринодар, в связи с отражением врангелевских десантов, прибыл своим поездом представитель Реввоенсовета республики Троцкий.

«Приезд товарища Троцкого приподнял революционный дух екатеринодарских рабочих, которые из его слов на общегородском митинге еще раз убедились в том, что все враги Советской власти будут уничтожены», – так писала кубанская газета «Красное знамя». Восторгов и подхалимствующего усердия было, как всегда, с избытком. Местные большевики особенно живописали Троцкому ужасы белого террора и в подтверждение доставили из городской больницы Змеюка. Тот задрал рубаху и показал спину… С тех пор жизнь Тимофея резко изменилась. Лев Давыдович забрал его с собой и на каждой станции демонстрировал на митингах как пример белогвардейских свирепостей и зверств по отношению к простому люду. Получалось довольно убедительно. Вначале Троцкий заводил публику зажигательной речью о контрреволюции вообще, и на самом ударном моменте выводили Тимоху, снимали с него рубаху – и отпрянувшая толпа в ужасе ахала…

– Вот что творят белые гады с трудовым народом! – представитель реввоенсовета простирал руку в сторону тимофеевой спины и тут же развивал тему о необходимости мировой революции.

Что и говорить, Лев Давыдович хорошо владел агитационно-пропагандистскими трюками. Его зажигательные речи вкупе с исполосованным загривком простолюдина производили неизгладимое впечатление.

Так и ездил Тимофей в бронированном поезде, в отдельном купе, сладко ел, долго спал, а главное, много пил. Отказа не было ни в чем. Однажды, уже разбалованный, в каком-то станционном буфете сильно загулял и отстал от литерного. Да и Троцкому, видать, поднадоела отработанная сцена, тем более исполнитель рожу отъел, брюхо отпустил и эффекта мученической обреченности уже не производил. Словом, кое-как добрался казак до своей Полтавской (где пешком, где на железнодорожной крыше) и долго рассказывал были и небылицы про сладкую жизнь в наркомовском составе, всячески славя заботливого Льва Давыдовича. Правда, до тех пор, пока не наступила эпоха зловещего троцкизма. Слава Богу, станичники не больно верили в эти рассказы, и в ГПУ никто не донес. А то «плыть» бы Змеюку по этапу в те самые приполярные лагеря, которые придумал не кто-нибудь, а Лев Давыдович Троцкий и где полосовали узников так, что генерал Покровский с его виселицами и шомполами был бы как раз к месту.