Основные понятия метафизики. Мир – Конечность – Одиночество - Страница 115

То, что раньше мы выявили как отдельные черты, теперь приоткрывается как едино и исходно вотканное в единство первоструктуры наброска-выброса. В нем совершается даяние правления бытия сущего в целом его возможной связуемости. В наброске-выбросе правит мир.

Эта первоструктура мирообразования, набросок-выброс, показывает в исходном единстве то, к чему должен был прийти Аристотель, задавая вопрос о возможности «логоса». Он говорит: согласно своей возможности λόγος коренится в исходном единстве σύνθεσις и διαίρεσις. Ведь набросок-выброс — это событие, которое, будучи высвобождающе-предбросающим (enthebend-vorwerfendes), как будто разнимает (διαίρεσις) (то врозь, которое характерно для удаления), но делает это — как мы видели — как раз так, что тут же совершается возвратный поворот наброшенно-выброшенного как вяжущего и связующего (σύνθεσις). Набросок-выброс есть то исходно простое событие, которое — если брать его формально-логически — соединяет в себе противоречащее друг другу: связывание и разделение. Но этот набросок — как образование различия возможного и действительного в допущении возможности, как вторжение в различие бытия и сущего, а точнее говоря — как взламывание этого «между» — есть также то само-отнесение, в котором возникает «как». Ведь это «как» говорит о том, что вообще сущее открылось в своем бытии, что это различие совершилось. «Как» есть обозначение структурного момента того исходно вторгающегося «между». Никогда не бывает так, что сначала мы имеем «нечто», затем «еще нечто», а потом возможность воспринять нечто как нечто — на самом деле все совершенно наоборот: нечто дается нам только тогда, когда мы уже движемся в наброске-выбросе, движемся в «как».

В событии наброска образуется «мир», т. е. в выбрасывающем набрасывании нечто выламывается, исторгается и взламывается, прорывается к возможностям, и таким образом вламывается, вторгается в действительное как таковое, чтобы себя самое как ввергшееся познать как действительное сущее посреди того, что теперь открыто как сущее. Это первоисконное сущее, вскрытое к бытию, которое мы называем вот-бытием, к сущему, о котором мы говорим, что оно экзистирует, т. е. ex-sistit, в существе своего бытия представляет собой из-ступление из себя самого, каковое все-таки себя не оставляет.

Человек — это то, что не может оставаться на месте и что не в силах с него сойти. Совершая выбрасывающее набрасывание, вот-бытие в человеке непрестанно бросает (wirft), ввергает его в возможности и так удерживает его подвергнутым (unterwarfen) действительному. Будучи так брошенным в броске, человек есть переход — переход как фундаментальное существо события. Человек есть история или, лучше сказать, история — это человек. В переходе человек восхищен и потому сущностно «отсутствует». Он отсутствует в принципиальном смысле — никогда не наличествует, но всегда отсутствует (abwesend), от-бывая (wegwest) в бывшесть (die Gewesenheit) и будущее, от-сутствует и никогда не наличествует, но существует в от-сутствии. Перемещенный (versetzt) в возможное, он непрестанно в своем предугадывании должен быть наделен действительным. И только потому, что он вот так наделен и перемещен, он может сместить себя (sich entsetzen). И только там, где риск и ужас смещения, там и блаженство изумления — та бодрствующая захваченность, которой дышит всякое философствование, которую величайшие философы называли словом ένθουσιασμός и что Последний из великих — Фридрих Ницше — возвестил в той песне Заратустры, которую он называет «хмельной» и в которой мы постигаем, что есть мир:

О, внемли, друг!

Что полночь тихо скажет вдруг?

«Глубокий сон сморил меня, —

Из сна теперь очнулась я:

Мир — так глубок,

Как день помыслить бы не смог.

Мир — это скорбь до всех глубин, —

Но радость глубже бьет ключом:

Скорбь шепчет: сгинь!

А радость рвется в отчий дом, —

В свой кровный, вековечный дом!»⁷⁷

ПРИЛОЖЕНИЕ

НА ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕ ЕВГЕНИЯ ФИНКА

Дорогой Евгений Финк,

Два месяца назад исполнилось тридцать семь лет с тех пор, как в нашем новом доме на Рётебук вы помогли мне перенести мой письменный стол на то место, где он стоит и по сей день.

Это первый знак.

Второй — в моей семинарской книге, где есть список участников семинаров. Среди участников первого главного семинара, организованного по моему возвращению из Марбурга («Онтологические основоположения и проблема категорий», зимний семестр 1928/29) первым упомянут наш недавно почивший, весьма уважаемый товарищ Оскар Бекер. На четвертом месте читаем: Кэте Ольтманс 8. семестр; впоследствии — госпожа Брёкер, и далее под номером 14: Евгений Финк, 8. семестр.

Оба имени подчеркнуты красным карандашом. Этот знак говорит: из названных, вероятно, что-то получится.

В качестве третьего знака сегодня я должен упомянуть о том, что Ваши предки по материнской линии принадлежат к той же деревне в Верхней Швабии, что и моя мать, и что у нас обоих в гимназии Констанца были одни и те же учителя греческого и латыни.

Первый и третий знаки не требуют особого пояснения — в отличие от второго: Ваше имя подчеркнуто красным.

Уже тогда Вы считались признанным учеником Гуссерля, которому отдавали предпочтение перед другими.

Теперь Вы вступили в другую и все-таки в ту же самую школу феноменологии.

Это наименование нам, конечно, надо понимать правильно. Оно не подразумевает какое-то особое направление в философии. Оно называет и теперь еще продолжающую существовать возможность, т. е. допущение той возможности, при которой мышление достигает «самих вещей», а точнее говоря, вещей мышления. Об этом можно было бы многое сказать.

Однако теперь я имею в виду Евгения Финка, «ученика», и отмечаю, что вплоть до сегодняшнего дня он подтверждает известное речение Ницше. Оно гласит:

«Плохо отплачивает учителю тот, кто навсегда остается только учеником».

В сказанном слышится лишь отрицательное. Оно не говорит о том, что делать, чтобы не остаться учеником. Этого вообще нельзя сделать. Здесь подтверждение имеет свой особый смысл.

Ученическое, если оно есть, мы оставляем позади себя лишь тогда, когда нам удается заново постичь то лее самое дело мышления, причем постичь как древнее, которое таит в себе древнейшее.

Такой опыт по-прежнему определяется традицией и духом современного века.

С этой точки зрения мне кажется вот что: Вам еще предстоит пройти испытание Вашего мышления. Ведь сегодня философии выпал тяжелейший экзамен.

Философия разрешается в самостоятельные науки. Они суть: логистика, семантика, психология, антропология, социология, политология, поэтология, технология. Вместе с ее разрешением в науки философию отрешают от дела своеобразным единением всех наук. Засилье наук, совершающееся в силу правящей в них самих фундаментальной особенности, сказывается в появлении того, что пытается выстроиться под титулом кибернетики. Этому процессу способствует и ускоряет его то, что современная наука вследствие своей основной черты сама устремляется ему навстречу.

Эту ее фундаментальную черту Ницше за год до своего крушения (1888) выразил в одном-единственном предложении. Оно гласит: «Не победа науки отличает наш XIX в., но победа метода над наукой» («Воля к власти», 466).

Здесь метод больше не мыслится как инструмент, с помощью которого научное исследование обрабатывает свои уже установленные предметы. Метод составляет саму предметность предметов, если предположить, что здесь еще можно говорить о предметах и попытка дать определения предметности вообще еще имеет «онтологическую силу».

По всей вероятности, философия прежнего стиля и соответствующего значения исчезнет из поля зрения человека технической мировой цивилизации.