Основное богословие. Учебное пособие - Страница 9

В свете учения Шиллера понятными становятся слова Н.В. Станкевича (1813–1840), одного из первых западников[68], который с детства был погружен в мир немецкой романтики: «искусство делается для нас божеством».

Но может ли действительно эстетика заменить собой религию и стать существенным регулятором индивидуальной и общественной жизни? Действительно, между религиозным и эстетическим чувством есть нечто сродное и в содержании, и в способе их реализации. Религия и эстетика одинаково действуют на нас в том смысле, что обе направляют нас к высшему идеальному миру[69], при этом чувство прекрасного, как и религиозное, носит характер спокойного равномерного наслаждения. «В религии и искусстве идеи высказываются не в отвлеченном виде, а в конкретном (образном) выражении. В религии, подобно тому, как и в искусстве, чистая идея облекается в покров образа, через что является как предмет наглядного созерцания. Догматические и нравственные понятия, которые Церковь посредством слова проводит в сознание верующих, она символически выражает в благолепных обрядах богослужения и через то сообщает этим понятиям особенную силу живо и благотворно действовать на религиозное чувство верующих»[70]. Другими словами, и религия, и эстетика являются некими объединяющими началами в человеке, связующими звеньями между теоретическими и практическими элементами душевной жизни, т. к. включают в себя оба этих элемента.

Есть также между религией и эстетикой сходство в способах познания той реальности, к которой они устремляют человека. Речь идет об интуитивном, иррациональном (для религии – мистическом) способе познания, который предполагает непосредственное проникновение в суть предмета. Для религиозной, христианской жизни целью является соединение с Богом или обожение человека (становление его богом по благодати). В эстетической деятельности, как отмечает П. Левитов, происходит нечто подобное: «границы между “я” и “не я” сливаются, и мы теряем сознание различия между собой, как субъектом наслаждения, и его объектом… Отсюда созерцание красоты в некоторых случаях может даже более приблизить нас к истине, чем чисто теоретическое, опытное или рассудочное исследование»[71].

Несмотря на сходство между религией и эстеткой и даже наличие тесной и неразрывной связи между ними, нельзя согласиться с мнениями, отождествляющими их, смешивающими предмет и цель религиозных стремлений с идеалами искусства: в конечном итоге такое отождествление может приводить к замене религии эстетикой и полному упразднению первой.

Различие между религиозным и эстетическим чувствами следует полагать прежде всего в их содержании, определяющемся предметами (объектами), которыми они возбуждаются в нас, и в той роли, которую они играют в нравственно-практической жизни человека. В отношении эстетического чувства следует отметить, что «в природе красоты не существует. Красота есть чисто субъективное чувство и составляет особый род удовольствия»[72]. Это субъективное по своей природе чувство вызывается в нас «такими явлениями природы или произведениями искусства, в которых с ясностью усматривается их закономерность, их следование известному закону. Сообразно роду закона, красота может быть или чисто физическая, т. е. правильность, или органическая, когда закон выражается в известном органическом сочетании частей, целесообразном отношении друг к другу и общему целому[73], или идейная, когда явление сразу вызывает в нас известную общую идею, наглядным воплощением которой оно является»[74]. И именно возможность передачи идейной красоты может определять высшую цель эстетики и ее социальный характер как средства выражения какой-либо идеи. При этом совершенство произведения искусства определяется тем, насколько хорошо выражает оно то, что хотел передать художник. Но одно дело совершенство передачи, а другое дело – достоинство передаваемого. Именно «сюжетом определяется высота или достоинство художественного произведения»[75]. Другими словами, величие, ценность и значение искусства определяются содержанием передаваемого.

Но здесь обнаруживается, что искусство само по себе во всех его проявлениях не может предложить абсолютного критерия для определения достоинства передаваемого. Всякое понятие о добре, истине, а значит, и красоте без идеи Абсолютного носит относительный, субъективный характер и определяется самим художником, его внутренним миром, его миросозерцанием. Художник в своем творчестве кроме требований внешней красоты (которая, как было сказано, каждым воспринимается по-разному) «удовлетворяет преимущественно тому, что более всего ему по душе, а это определяется его прирожденным, индивидуальным характером и степенью общего душевного, умственного и нравственного развития»[76]. Более того, эстетическое чувство и понятие о красоте могут носить извращенный характер и доходить до полного отрицания прекрасного и вырождения искусства. Доказательством этого могут служить те образцы так называемого «современного искусства», в сравнении с которыми бордельные росписи Помпеи обладают большим художественным достоинством. Может ли при таких обстоятельствах эстетика претендовать на главенствующее положение в личной и общественной жизни человека и заменить собой религию? Вполне очевидно, что отсутствие абсолютных критериев делает эстетику несостоятельной в качестве регулятора нравственности. Не вызывает сомнений, что эстетика может оказывать на человека благотворное влияние, приучая даже нравственно испорченную личность чувствовать красоту добра и безобразие порока. Наслаждение прекрасным также способно объединять людей, способствовать сознанию ими своего равенства и братства. Искусство всегда признавалось могущественным средством продвижения тех или иных нравственных идей, причем средством зачастую более эффективным, чем то, которое может предложить умозрение, не всегда имеющее возможность логически доказать коренные и самые простые истины, в том числе нравственные. Искусство же, воздействуя на сердце, заставляет его восчувствовать истину внутренне.

Произведения искусства, воздействуя на человека, производят в нем определенные чувствования, желания, мысли и могут побуждать к определенным действиям. Но далеко не всегда это влияние искусства бывает положительным, «а путем пробуждения низших инстинктов искусство может действовать прямо безнравственно и даже преступно»[77]. Искусство может внушать человеку ложные идеалы, укоренять в его сознании безнравственные принципы, приучать к чувственным наслаждениям. Искусство – меч обоюдоострый, поэтому, действительно, имея большое воспитательное значение в жизни, «искусство является мощным орудием как нравственного прогресса, так равно и растления»[78]. Поэтому искусство только тогда будет благотворным для нравственности, если будет определяться идеалами добра и правды, имеющими абсолютное значение. Абсолютность же последних может быть обеспечена наличием абсолютных критериев, которые только и могут быть утверждены в Абсолютном бытии, т. е. в Боге. Поэтому логика заставляет нас заключать к тому, что только если эстетика «станет руководиться высшими религиозно-нравственными принципами, служить высшим идеалам добра и правды, а не стремлением к чувственным наслаждениям, не желанием, угодить разнузданным вкусам»[79], только тогда искусство может сохранить свое подлинное достоинство и служить преображению действительности согласно идеалам добра и красоты.