Осквернители (Тени пустыни - 1) - Страница 70

- Стрелы? Барсы? Крокодилы? Да вы совсем поэт, господин Джаббар! Она мило улыбнулась. И по этой милой беспомощной улыбке Ибн-Салман понял, что женщина взволнована и даже напугана. Губы у нее дрожали от страха. И на это Ибн-Салману очень не мешало обратить серьезное внимание. Но он взглянул снова на ее лицо сказочной куклы и забыл обо всем. Возможно, днем, при ярком свете, она не показалась бы ему полной такого очарования. Он разглядел бы и темные пятна на висках и лбу от неистового солнца, и потрескавшиеся губы, и воспаленные от песка и соли пустыни веки, и чуть выцветшие брови. Но чудесница хорасанская ночь набросила на все романтическую дымку, и красавица казалась еще красивее, и нежность движений тела еще нежнее, и сияние глаз еще ярче. От Насти-ханум, от мягких, вкрадчивых движений ее обнаженных рук, державших под уздцы тревожно всхрапывающего коня, веяло чарами ночи... И вместо того чтобы потребовать объяснений, этот черствый, расчетливый человек ответил улыбкой на улыбку, галантно прижал по-восточному руку к сердцу и сказал:

- В вашем присутствии вспоминаешь сказочных пери. Вместе с поэтом Джалаледдином Руми хочется воскликнуть: "Да будет голова зеленой, а уста смеющимися!"

- О, комплимент!

Она уже смеялась, оправившись от испуга.

- Первый в моей жизни, проведенной среди песков и скал.

- Арабы любят поэзию.

- О да! Мне как-то не приходило это в голову.

- Хоть вы и араб! Не правда ли?

Надо сказать, что интонации в голосе, каким Настя-ханум задала вопрос, не понравились Джаббару ибн-Салману. Но он ослеп и оглох. Против воли он все пропускал мимо ушей. Он смотрел и смотрел на лицо Насти-ханум. Ему казалось, что оно светится. И давно забытые образы поднимались из пропасти его памяти.

Что с ним творится?

Но откуда он мог знать то, что знала Настя-ханум. Вообще она презирала кокетство. Правдивая, открыто и безбоязненно глядевшая на жизнь, она уже давно заметила, что стоило ей немного задержать взгляд на собеседнике, и тот, какой бы он ни был суровый, мрачный человек, безнадежно терялся. Говорят, есть чары женских глаз. Настя-ханум смеялась над этим, но...

Джаббар ибн-Салман пытался отогнать от себя видение... Разве свойственно ему, мужчине, так вести себя с женщиной, да еще с такой утонченной особой, умной, хитрой... А что она умна и тонка, Ибн-Салман убедился сегодня во время разговора с Гулямом. Она не просто жена ему. Она его советница, его воля, его разум. Он в ее нежных руках - податливая глина. Одно следовало установить, кто направляет эти нежные руки. И вот, вместо того чтобы докопаться, выяснить, он, Ибн-Салман, старый лев пустыни, стоит перед молодой женщиной разнеженный, размякший и лепечет, словно юнец, пошлые комплименты...

Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:

- Я помню одну газель из дивана Руми.

- О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.

"Нет, положительно девчонка смеется надо мной..."

Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.

- А вы... вы не обидитесь?

- Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.

- Не сказал бы... Но вот вам Джалаледдин Руми: "Меня спросила любовь: "Что ты хочешь, мудрец?" Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца".

- Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина Руми можно было ждать чего-либо поэтичнее.

Она сказала это "фи" совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.

Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.

Джаббар ибн-Салман проговорил:

- Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино "вдохновителем нежной страсти". Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.

- А-а... чудесно...

Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн-Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф... В случайно пойманном взгляде Насти-ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:

- Поэт Омар Хайям...

Молодая женщина перебила его:

- У меня прозаическая мигрень... Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.

В одно мгновение Настя-ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по-мужски.

Джаббар ибн-Салман инстинктивно схватил узду и дернул за нее. Конь захрапел. Но честное слово, этот жест можно было истолковать как желание подольше не отпускать очаровательную даму. Вполне возможно, что Джаббар ибн-Салман поступал сейчас скорее как неистовый Меджнун, нежели расчетливый шейх Науфаль из легенды о Лейли и Меджнуне. Он страстно стремился к прекрасному существу, возникшему из самых поэтических недр Востока.

Она наклонилась к нему и смотрела пристально в его глаза. От нее пахнуло таким ароматом свежести и дорогих духов, что у него опять закружилась голова и все сомнения исчезли. Он схватил ее за руку. От ощущения нежности кожи горячая волна прошла по его телу.

- К черту! Прогулку к черту! - проговорил он. - Оставайтесь... Здесь... Вы чувствуете запах сирени?

- Пустите! Больно!

Он и сам не знал, почему он так крепко держал ее руку, почему не выпускал ее. Потом, позже, он пытался уверить себя, что в Насте-ханум он не видел в тот момент женщину, что он не хотел ее отпускать лишь потому, что она вела себя в высшей степени странно и подозрительно. Странна была ее ночная прогулка верхом в полном одиночестве по степи. Да в одиночестве ли? Но тогда Ибн-Салман не в состоянии был рассуждать. И когда рука прекрасной наездницы мягко, но с удивительной силой выскользнула из его руки, он сожалел лишь об одном: что он не может продлить мгновения близости.

- Вы не можете уехать!.. Так... одна! - воскликнул он.

- Всходит луна... Чего же бояться?

- Лучше месить голыми руками расплавленное железо, чем стоять со сложенными руками перед повелительницей!

- Саади? Не правда ли? Еще немного, господин Джаббар, и вы сами сочините газель.

И она ускакала... Упорхнула, словно волшебница пери. Исчезла в ночи.

Только теперь он почувствовал, что ночь невыносимо душна, что воздух в цветнике густой и липкий, что треск игральных костей, доносящийся из открытого окна, отдается кузнечными молотами в висках. "Пить кровь и любить - одно и то же", - мелькнуло в голове. - Кто-то из поэтов сказал так. Да, она права. Кажется, и я становлюсь рифмоплетом. Неудивительно, что с такой женщиной пуштун Гулям теряет голову, что он боится и на шаг отпустить ее. Ничего не делает без ее совета. А ее советы! Это она подогревает его ненависть к англичанам..."

Он шагнул к воротам конюшни. Нельзя позволить ей уехать. Но... Он представил себя скачущим на коне за Настей-ханум по степи. Он покажется смешным. И ничего не знает. Он почти бегом направился к террасе. Из открытого окна по-прежнему доносились смех и возгласы Алаярбека Даниарбека.

Что делает здесь этот самаркандец? Зачем он приехал сегодня? О чем с ним так долго разговаривала Настя-ханум на террасе? Что у них общего?

Ибн-Салман решительно зашагал по скрипучему песку дорожки к окну гостиной. Нет, надо выяснить. Но что выяснишь, когда этот юродивый играет с азартом в нарды и вопит.

- Ха, тебе снова "марс"!

- Судьба-паршивка! Не следовало мне рваться вперед, и тогда бы ты пропал. Ай-яй-яй! Упустить такую победу! Тьфу! Ай-яй-яй! Мой конь! Мой лучший конь! О!

Али Алескер чуть не плакал.

- Хо-хо! Кулаком, о котором вспоминают после драки, бьют себя по собственной голове.

Ответа Ибн-Салман не расслышал. Нет, тут ничего не выяснишь. Бормоча под нос слова забытого поэта: "Кровь сердца пить...", араб шел по террасе. Светлыми вычурными тенями на черном небе рисовались чудесные колонны, творение рук исфаганских резчиков по дереву. Ноги мягко ступали по бархатистым плитам демавендского мрамора.