Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Страница 2

6-я дивизия, к которой мы относимся, является, в свою очередь, частью Группы армий «Центр» под командованием фон Бока, и поэтому на нас будут обращены взгляды всей Германии, ожидающей именно от нас этой великой победы — в гораздо большей степени, чем побед Группы армий «Юг», продвигающихся на Украину, и побед Группы армий «Север», двигающихся к Ленинграду. Мы твердо знаем, что наше направление имеет не просто приоритетное, но первостепенное значение.

Большинство пограничных застав русских уже взяты штурмом и объяты бушующим пламенем. Защитники лишь нескольких отдельных блиндажей все еще продолжают отважно и отчаянно защищаться, но и они вскоре будут окружены и разбиты. Вот строго на восток несется группа «штук» (пикирующий бомбардировщик и штурмовик Junkers Ju-87 «Stuka»), вот самолеты, один за одним, организованно выпадают из строя и переходят в почти отвесное пикирование для бомбометания, имеющее при этом, однако, все то же направление на восток. Звуки разрывов их бомб смешиваются с величественной общей звуковой симфонией сражения. Отбомбившись, «штуки» перестраиваются для повторного захода на выбранные ими цели, и на этот раз работают по ним пушками, а затем так же стремительно исчезают из виду где-то в стороне. С нашего небольшого возвышения все это выглядит как сцена из грандиозной батальной постановки. Позади меня, с биноклем в руках, неподвижно возвышается монументальная фигура командира нашего батальона Нойхоффа. Как будто пытаясь убедить самого себя в чем-то, он уже в который раз негромко и многозначительно повторяет одну и ту же фразу: «Ну, вот мы и в состоянии войны с Россией! Войны с Россией!»

День постепенно вступает в свои права, и безмятежная предутренняя прохлада уступает место все большему и большему количеству пожаров, клубящихся густым грязно-черным дымом, который лениво поднимается кверху и расползается по пробуждающимся редким холмам и тенистым лесам. Поступает приказ к наступлению. Нойхофф отправляет посыльного с распоряжениями для наших связистов. На часах 3.45 утра. Кажется совершенно невероятным, что с тех пор, как вступили в дело наши пушки, прошло всего каких-то сорок минут. Мы выбрались на позицию и двинулись вперед. Движение приносит огромное облегчение, однако перемещаюсь я не пешком, а верхом на моей лошади, которую приходится при этом удерживать в довольно жесткой узде. Перепуганная кобыла ведет себя довольно беспокойно, а я пытаюсь хотя бы немного расслабиться: и человеку, и лошади совсем скоро предстоит настоящее крещение огнем. Я задаюсь по-настоящему непростым вопросом: а как выдержу все это я сам? Однако постепенно прихожу к выводу, что по крайней мере пока все в порядке. Рядом со мной, тоже верхом, едет мой конюх Петерманн. Он везет две сумки с комплектами медикаментов и инструментов для оказания первой медицинской помощи. В санитарной машине, движущейся вслед за нами в нескольких сотнях метров, находится остальная часть нашего медицинского персонала — Дехорн, Мюллер, Вегенер и водитель.

Встречаем первого нашего раненого солдата. Пулевое ранение в руку. Я достаю из сумки предусмотрительно припасенный в изобилии резиновый жгут и бинт. Кровотечение не очень сильное, поскольку пуля прошла руку навылет и при этом, по-моему, лишь слегка задела кость. Я накладываю жгут и подвешиваю руку на поддерживающую перевязь через шею.

— Ну как? — спрашиваю я солдата.

— Унтер-офицер Шаффер и еще один офицер, которого я не знаю, убиты, герр ассистензарцт, — отвечает мне он. — Других раненых и убитых, насколько мне известно, нет. Насчет того, что вообще происходит, — не уверен, все было так быстро…

— Возвращайся назад по этой дороге, — говорю я ему, — пока не встретишь санитарную машину, которая едет за нами.

Улыбнувшись, он не мешкая отбывает в указанном направлении. Можно сказать, что война закончилась для него уже через пять минут после того как началась. Вспрыгиваю обратно в седло и припускаю галопом по направлению к голове нашей колонны, Петерманн — следом за мной. Поравнявшись с командиром батальона Нойхоффом и скачущим бок о бок с ним его адъютантом Хиллеманнсом, я тут же слышу обращенный к себе вопрос первого:

— Все в порядке?

— Да, герр майор, потери пока невелики.

— Что вы подготовили для размещения раненых?

— Не беспокойтесь, герр майор, все спланировано со всей возможной обстоятельностью.

— Да, но все же, Хаапе, каковы именно ваши планы по этому вопросу? — продолжает настойчиво интересоваться Нойхофф.

— Дорога, проходящая через пограничную заставу с востока на запад, сливается затем с главным шоссе, ведущим к Кальверии, а там — наш госпиталь. Раненым, которым я уже оказал и еще окажу в дальнейшем первую медицинскую помощь в полевых условиях, велено дожидаться на этой дороге оберштабсарцта Шульца, который будет периодически курсировать по ней на санитарном автомобиле вместе с командой специально проинструктированных санитаров, собирать этих раненых и доставлять их в госпиталь. Тяжело раненные будут временно размещаться в близлежащих к дороге домах и либо также доставляться в госпиталь, либо обеспечиваться для ухода за ними санитарами или сиделками. Точно таким же образом организована эвакуация раненых и в других батальонах.

— Хорошо, — ворчливо соглашается наконец Нойхофф.

В нашем батальоне — один погибший офицер. Это совсем еще молоденький лейтенант Шток, его жизнь оборвана пулей русского снайпера. Тело было обнаружено на вытоптанном кукурузном поле. Два человека из 11-й роты под командованием Крамера, в которой служил и Шток, копали ему могилу в мягкой податливой земле рядом с тем же полем. За этим процессом молчаливо наблюдали четверо русских солдат. На двоих из них были при этом свежие марлевые повязки с еще сочащейся через них кровью. Мой маленький и чрезвычайно подвижный ординарец Дехорн даже дал одному из них напиться воды из своей фляги. Двоим же из этих четверых, насколько я заметил, медицинская помощь оказана не была, несмотря даже на то, что на ноге одного из них была совершенно очевидная серьезная рана. Четверку эту охранял подчиненный мне санитар Вегенер, причем в руках у него был, по всей видимости, автомат покойного Штока. Третий мой ординарец-санитар, ефрейтор Мюллер, тоже не спускал глаз с пленных, причем вид он при этом имел не только хмурый, но и довольно озадаченный.

Не отводя автомата от четверки русских, Вегенер отдал мне честь и доложил:

— Мы перевязали этих двоих, герр ассистензарцт, но что делать с двумя другими? Они устроили засаду на герра лейтенанта Штока, хотели напасть на него из этих зарослей. Наши люди смогли нейтрализовать их с помощью гранаты. Нам что, тоже оказать им первую помощь?

— Мы не судьи, Вегенер! — резко оборвал его я. — Наша работа — помогать раненым, и немецким и русским, даже если эти русские действительно убили одного из наших офицеров. Опусти автомат!

Двое наших солдат закончили тем временем рыть могилу для Штока и как раз опускали в нее его тело. Завершив погребение, они наскоро соорудили своими саперными лопатами над могилой холмик, сколотили из двух стволов березок грубый крест и воткнули его сверху. Вот и все, что оставалось теперь сделать для Штока. Да, ну и еще, конечно, на крест была надета цепочка с его идентификационным жетоном, а сверху — водружена его каска, из чего явствовало, что здесь покоится лейтенант Шток, 21 года от роду… Ничего, конечно, не было сказано, например, о том, что этот прекрасный парень с удивительно тонкой и чувствительной натурой был при жизни блистательным пианистом; ни слова не было упомянуто и о том, что однажды, когда мы покидали Нормандию, своим исполнением «Лунной сонаты» он сумел добиться того, что я забыл обо всем на свете, но зато отчетливо вспомнил о главном и вечном. Теперь же он вдруг оказался вычеркнутым из жизни со всей ее красотой и полнотой, чтобы оказаться включенным в скорбные списки мертвых, и произошло это за какие-то считаные доли секунды — за тот ничтожно крохотный промежуток времени, который потребовался маленькой свинцовой пуле, чтобы долететь из дула русской снайперской винтовки до его сердца. До того момента я был, конечно, очевидцем не одной смерти, но, основываясь на этом субъективном и не таком уж обширном опыте, почему-то пребывал в некоем наивном убеждении, что у человека перед отбытием в мир иной есть по меньшей мере хотя бы несколько последних минут… Никогда раньше я не видел, чтобы человека можно было лишить жизни так мгновенно и настолько, если можно так выразиться, чисто! Гибель Штока как-то резко переключила мысли о себе самом на мысли о моих товарищах. В это мгновение у меня произошла существенная переоценка ценностей, и теперь я взирал на окружающий меня мир как бы глазами моих товарищей по 3-му батальону. Я с пронзительной ясностью осознал вдруг, что нашему батальону предстоит еще столько всего такого, что воспоминания о молодом лейтенанте Штоке и о его тонких пальцах пианиста будут постепенно просто вытеснены огромным количеством других, не менее трагических событий.