Ошибка сыщика Дюпена. Том 2 - Страница 91

Удивительно, что в дни уличных боев парижские театры не прекратили свою работу, за что их называли «храбрыми». Валлес был членом комиссии просвещения, в ведении которой находились и зрелищные предприятия, и поэтому был хорошо осведомлен об их деятельности. Каждый вечер рампы восьми театров вспыхивали огнями. Случалось, когда версальцы атаковывали квартал, актеры продолжали репетировать. Не разгонял грохот канонады и театралов. Но выручка от спектакля не всегда оказывалась достаточной для того, чтобы накормить обедом труппу, хотя залы были переполнены: большую часть билетов раздавали бесплатно. Приглашали коммунаров, национальных гвардейцев, жителей ближайшего района, которым легче было добраться до театра. Блузы рабочих, гимнастерки гражданской гвардии, ситцевые юбки, чепчики с лентами, клетчатые шали заполняли залы.

Валлеса встретил директор Эдуард Тьерри. Прошли в зал. И тут его словно хлестнули бичом. На стенах красовались трехцветные флаги! Что это — наглая демонстрация политических убеждений директора?! (Было известно, что тот симпатизировал версальцам.) О нет, нисколько. Простая забывчивость.

— Потрудитесь немедленно снять!

Члену Коммуны, естественно, перечить не стали, но настроение у него было испорчено. День, как и начался, завершился неудачно.

В то утро, во вторник, 9 мая, заседание Коммуны было особенно бурным. Еще бы — только что стало известно, что версальцы захватили форт Исси, господствующий над парижскими укреплениями. Из его защитников уцелело всего 150 человек.

Не слишком ли много времени уходит на бесплодные заседания! А между тем «версальская армия каждый час выхватывает у нас из рук кусок земли». «Что значит трескотня фраз перед лязгом сабель!» Надоели пустомели с их псевдореволюционной болтовней. Заседание днем, заседание ночью. Старику Курбе, видите ли, приспичило опубликовать декрет об отмене Бога. Извольте обсуждать сегодня же вечером. В спешном порядке. Иначе гражданин Курбе, великий художник, член Коммуны и его давний друг, подаст в отставку. Валлес голосует против: «Бог мне не мешает. Я не выношу только Иисуса Христа, как и вообще все дутые репутации», — заявляет он, понимая, что главное сейчас не в этом. Главное — организация сопротивления. Если же заседать, то он предпочитает жернова красноречия, перемалывающие зерна, мельнице, вертящейся от ветра громких слов.

… На улицах оживленно. Можно подумать, что город не стиснут кольцом версальских батальонов, что не идут сражения в предместьях, и вечный грохот канонады — это всего лишь временное ненастье.

У афиши, извещающей о концерте в пользу лазаретов и раненых, толпятся завзятые театралы. Внезапно откуда-то доносятся звуки музыки. И следом, из-за угла, появляется оркестр национальных гвардейцев, совершающий, как тогда говорили, «музыкальную прогулку». Впереди музыкантов идут двое с деревянными копилками. Обращаясь к прохожим, они просят о милосердии. Кто жертвует серебро, кто бросает су, а кто вручает сборщикам и корзины с провизией.

Когда-то, еще до дней Коммуны, он писал о мечтах и невзгодах отвергнутых артистов, оставшихся без должности учителей, о горькой участи непризнанных художников— всех тех, кто был отвергнут обществом, кто ютился в мансардах или ночевал под мостом. Он и теперь не изменяет своим героям, лишь описывает их в иных условиях — в борьбе. Один из них — Лисбон, драматический актер, ставший полковником и сражавшийся до последних часов Коммуны.

У Версальских ворот на баррикаде, которой командовал Лисбон, Валлес видел его в деле. На груде камней, встав во весь рост, он показался на какое-то мгновенье чуть театральным на фоне картины ожесточенной битвы. Взобравшись еще выше (являясь прекрасной мишенью для версальцев), он отдавал приказания защитникам. Затем, приподняв свою тирольскую шляпу, прокричал в сторону «красных штанов»: «Да здравствует Коммуна!» С той стороны баррикады ответили залпом. Взрыв. Грохот. Лисбон ранен. В клубах дыма мелькают лица защитников баррикады, обороняющихся от двух корпусов регулярных войск.

Место Лисбона занимает женщина в длинном платье. На ее распущенных волосах «красный колпак», ставший символом свободы с тех пор, как сто лет назад французские солдаты, осужденные на каторгу за восстание в Нанси и освобожденные революцией 1789 года, вступили в Париж в красных вязаных колпаках каторжников.

В руках женщины знамя. Она поет Марсельезу. Где видел он эту героиню баррикад? На знаменитой картине Делакруа? Нет, это было наяву…

Постепенно черты ее приобретают облик мадемуазель Агар — актрисы, которая тогда часто выступала на подмостках перед толпами парижан. В черном платье, величественная, словно Нике — богиня Победы, Агар в зале Маршалов Тюильрийского дворца поет бессмертный гимн Руже де Лиля.

Валлес залюбовался ею. Под звуки цимбала и турецкого барабана, распростерши руки, как крылья (недаром Теофиль Готье восхищался ее «скульптурной красотой»), актриса бросала в публику, словно призыв, слова революционной песни. И в этом она стала преемницей Рашель, вот так же перед народом исполнявшей в мятежном 1848 году зовущую к борьбе Марсельезу.

Он знал, что Агар часто выступает здесь днем на концертах в пользу вдов и сирот. А вечерами играет в театре Комеди Франсез, где, несмотря на малочисленность труппы (одни застряли на гастролях в Англии, другие скрылись в провинции), было дано при Коммуне пятьдесят одно представление, при неизменном участии Агар. В Версале не раз ей грозили расправой. Газета «Фигаро» прямо предупреждала, что она будет сослана в Каенну. Несмотря на угрозы, Агар до последних дней Коммуны выступала на сцене, ухаживала за ранеными — в фойе театра и у себя дома, где также организовала лазарет.

Ей не простили ни ее мужества, ни популярности, которую она снискала у восставшего народа. Это и вменили ей в вину, как главное «преступление». Агар покинула Францию, жила одно время в Лозанне, где ее снова увидел Валлес. Она не сожалела о прошлом. И, умирая вдали от родины, одна из выдающихся французских трагедийных актрис вспоминала зал Маршалов и воспламененную революционной песней публику— защитников Коммуны в серых от траншейной грязи куртках, в пропахших дымом мундирах, в пробитых пулями шинелях. «Жить стоило!» — были ее последние слова.

Память переносит Валлеса в родной Нант. Желтоватая лента Ришбурской набережной, длинной, унылой и пустынной. Запах канала, стоячая мутная вода в нем. Лодки судовщиков, скользящие под самыми окнами домов. По ту сторону канала — верфи, а справа— узкая полоса реки, трубы буксиров, мачты с парусами.

Здесь начинался его путь. Впереди была жизнь в нищете, труде и борьбе.

Из семерых детей его родителей в живых остались только Жюль, родившийся в Пюн-ан-Веле 11 июня 1832 года, и его сестра Мари-Луиза. Отец их Жан-Луи Валлес, содержавший семью на скудное жалованье учителя, был замучен жестокой нуждой, но еще больше измучен женой-мещанкой. Согласия в доме не было, и дети росли в атмосфере ссор и вечных пререканий родителей. Часто приходилось сносить побои, радость и ласка были им незнакомы.

Жюль учился там, где служил его отец: сначала в Пюи, потом в Сент-Этьене, затем в Нанте. Очень скоро он возненавидел тот затхлый дух, которым были пропитаны мрачные коридоры коллежей, приемные и классы. Он глубоко презирал своих наставников за трусость, за то, что они дают своим питомцам образование, несовместимое с повседневной реальностью и требованиями жизни. Тем не менее он был хорошим учеником и даже получал награды за успехи в латинском, а однажды ему вручили первый приз по риторике.

Ему было шестнадцать, когда он впервые принял участие в общественной борьбе: в конце февраля 1848 года присоединился к собравшимся на площади республиканцам и, «нахлобучив на себя огромную шляпу с широкой трехцветной кокардой», вместе со всеми прошагал по городу, выкрикивая: «Да здравствует Республика!» Вскоре он вновь обратил на себя внимание: в «Клубе молодежи», основанном его соучеником Шассоном, внес резолюцию, требовавшую «во имя принципа равенства» отменить экзамен на звание бакалавра, подобно всем другим экзаменам. А еще через некоторое время он уже заявлял о своей солидарности с рабочими и готов был выступить в поход ради спасения республики.