Осенняя паутина - Страница 2

Но главная пружина тут была иная: квартирная хозяйка так его сумела обойти, что он, не говоря ей, однако, ни слова, третий раз переменил своё духовное завещание в её пользу. Главными свидетелями при этом были капитан с капитаншей, тронутые его доводами в пользу не старой ещё вдовы.

Узнав о приходе гостя, капитан только спросил жену, как одет Федор Кузьмич, и имеется ли в наличности орден.

Этот орден, попросту медаль, механик получил в последний год своей службы за то, что ходил с транспортом в японскую войну, и пристёгивал он его только при официальных визитах в большие праздники да во время посещения нотариуса.

Капитанша, осведомлённая о роковом значении этого вопроса, вместо того, чтобы прямо ответить, отозвалась по-женски с нескрываемым пренебрежением:

— Опять все то же. Опять надо вытаскивать тебе твой парад, а он в нафталине.

— Гм! Гм! Ещё ничего неизвестно.

— Чего уж там неизвестно.

— Чего уж там неизвестно. Нынче не Рождество, и ты не именинник, чтобы медаль он стал на себя нацеплять, да и челюсть у него опять заходила: верно, получил огорчение от вдовы.

На последнее капитан не возразил ничего, только сконфуженно позвенел ключиками в кармане и попросил жену проветрить парад.

— На всякий случай!

— Да уж и без тебя знаю. Распорядилась.

Действительно, прислуга как раз выносила на воздух капитанский парад, от которого так несло нафталином, что капитан только носом повёл.

— Честь имею кланяться, Александр Игнатьич.

— Здравствуйте, Федор Кузьмич.

Старики пожали друг другу руки в некотором смущении, взаимно избегая встречаться взглядами при свидетельнице, которая насмешливо на них поглядывала.

Действительно, у Федора Кузьмича и орден был налицо, и нижняя челюсть взволнованно двигалась. Однако, чтобы не сразу выдать себя, он лицемерно ухватился за прочитанное нынче в газетах сообщение.

— Опять беда на море, Александр Игнатьич, читали, небось?

— Это с «Князем»-то. Как же, читал.

— В Красном море ухитрился на риф сесть.

— Да, да, и не говорите.

— Вот тебе и новый капитан!

— Вот тебе и из молодых, модный! В Красном море, где нынче огни, как по Дерибасовской, расставлены, ухитрился около Джедды на риф вылезть.

— А мы и без маяков благополучно хаживали.

— Ох, хвастуны! Ох, старые хвастуны! — насмешливо откликнулась на это капитанша. — Вместо того, чтобы посочувствовать беде, только и знай, что злорадствуют да хвастаются.

— Да нет, Ольга Карловна, не то, — гудел кряжистый и заросший сединой механик. — Сочувствовать, как не сочувствовать. Я только говорю Александру Игнатьичу...

— Я уж знаю, слышала сто раз, — добродушно прервала его хозяйка и, глядя прямо в глаза гостю и тем окончательно его смущая, добавила: — Нечего уж, идите, запирайтесь и шушукайтесь. Опять, видно, — и, подражая механику, она насмешливо повторила подслушанное ею обычное вступление при подобных обстоятельствах: — Гм! Гм! Звонок в машину. Динь-Динь! Задний ход! Смотрите только, так-то вот все деньги на нотариуса потратите.

— Удивительнейшая женщина. Проницательнейшая женщина, — косясь на дверь и смущённо двигая челюстью, бормотал механик, когда оба очутились на половине капитана. — Прямо не взгляд, а прожектор. Насквозь пронизывает.

Капитан, как бы недовольный этим одобрением, позвонил в кармане ключиками.

— Так, так, опять у вас авария вышла, Федор Кузьмич?

— Э!..

Механик только сокрушённо рукой махнул, нижняя челюсть задвигалась взад и вперёд, и косящий левый глаз от огорчения отправил зрачок к самому носу.

Он молча достал свою трубочку, капитан — свою. Затем каждый из них вынул кисетик с английским табаком мариланом, и они закурили, не говоря некоторое время ни слова, посапывая в тишине трубочками и пуская кольца, струйки и клубы крепкого душистого дыма.

Наконец, механик возобновил свои излияния по поводу капитанши, зная, как они приятны его старому товарищу, почитавшему свою подругу, действительно, за выдающуюся по своим качествам особу.

— Это женщина! Такой женщине не только наследство, но и жизнь можно отдать. За ней, как за брекватером. А тут... Я говорю: стоп машина! А у ней пар за восемьдесят оборотов. Я командую: закрыть заслонки! Куда тут... Пробую нажать гайку, — не отдаётся. Прямо хоть кингстон открывай и на дно.

Капитан отлично понимал эти иносказательные выражения, осведомлённый о тех превратностях жизни и недоразумениях, которые возникали у старого механика с его несколько сварливой хозяйкой.

— Гм! Гм! — покашливая, отозвался он. — Ну, так как же вы? Что же? Опять перемена курса? Руль право на борт?

Механик поднял свои короткие здоровые руки, как бы в знак клятвы.

— Последний раз, Александр Игнатьич. Кончено. Питательные клапаны разобраны, заслонки закрыты. Решено и баста.

— Опять на сирот?

— Э, нет, довольно этого. Я решил, Александр Игнатьич, на мёртвый якорь стать.

Капитан остановил на весу руку с дымящейся трубкой.

— На мёртвый якорь?

Механик остановился перед ним, расставив короткие ноги и уперев руки в бока.

— На мёртвый якорь.

— То есть, как же это на мёртвый якорь, Федор Кузьмич? — переспросил капитан, не понимая, что может означать такое решение в данном вопросе. — А вот так и есть, — подтвердил механик, глядя одним глазом на капитана, а другим косясь в окно.

— Гм! Гм! Как же это так?

— А так. Довольно о людях заботиться. Пора подумать и о...

— Неужели опять о животных?

— Нет, Александр Игнатьич, о себе. О своём будущем.

Механик любил выражаться не только иносказательно, но и таинственно, но капитан, привыкший к его манере, всегда догадывался о сути. На этот раз он решительно недоумевал, о каком будущем идёт речь.

Наконец тот пояснил.

— О будущей жизни, Александр Игнатьич.

Это поразило капитана. Неужели его приятель и тут переменил курс? Неужели он из человека суеверного, но далеко неверующего, как и большинство моряков, решил обратиться к церкви и, может быть, сделать завещание на поминовение своей души?

Но механик замахал руками при этом подозрении.

— Что вы, что вы, Александр Игнатьич, за кого вы меня почитаете! Нет, уж если я грешен, тут деньгами не откупишься. Бога этим не возьмёшь.

— Тогда о какой будущей жизни вы говорите, Федор Кузьмич, о каком мёртвом якоре?

— О самом настоящем мёртвом якоре, Александр Игнатьич.

После многозначительной паузы, он, наконец, пояснил свои слова, по обыкновению, с трудом подбирая нужные ему выражения, хотя дело было совсем просто: оказывается, махнув рукою на все живые существа, механик решил воздвигнуть себе склеп по своему вкусу.

— Как, скажем, вы себе воздвигли монрепо для этой жизни, так я себе — для той.

Это ещё больше изумило капитана. Он окончательно забыл о своей трубке, и она потухла.

— Но, позвольте, как же так? Если вы верите в то, что будете жить по смерти, так уж во всяком случае вас в этом... в этом... — ему неприятно было произносить слово склеп, — в этом монрепо не оставят.

Механик хитро повёл косым глазом.

— Кто же вам, извините за выражение, сказал, что я верю в это. В том-то и дело, что я в это не верю, и, стало быть, меня никуда оттуда не попросят. Тут-то, значит, и есть настоящий мёртвый якорь. Никуда!

— Так, так, так, — отозвался капитан.

— Вот то-то и оно, — и механик продолжал с внушительными паузами, во время которых он, вонзая не косивший глаз в лицо своего собеседника, продолжал развивать свои мысли. — Вот в вашем доме будет, так сказать, длить вашу жизнь потомство ваше.

— Ну, какое же моё потомство! — сконфузился капитан. — Всего только племянники.

— Но все же, так сказать, родная кровь. А у меня и этого ни много ни мало, а нет никого. И притом я всю жизнь скитался из одного порта в другой. Опять же теперь, разве я у себя дома? Тот же бездомный бродяга. Ну-с, так хоть по смерти буду у себя. Разве же это не значит — на мёртвом якоре?