Осень - Страница 9

– Двигаться так двигаться, – недовольно соглашаются уполномоченные, поднимаясь из-за стола, где было очень приятно посиживать, тем более, что их уже так и подмывало затянуть песню. Под прикрытием возникшей при этом сумятицы Карла из Подари решил еще кое-что урвать, – схватив со стола изрядный кус колбасы, он с жадностью запихивает его себе в рот и пытается проглотить. Но что слишком, то слишком: не в меру большой кусок застревает у мужика в горле и на минуту-другую лицо Карлы становится таким же зеленым, как и та колбаса, которую он незаметно для собутыльников вознамерился съесть. Картина удручающая. Вот-вот покинет этот мир человек, который находится в расцвете своих сил и от которого еще многого можно ожидать. Однако кризис разрешается: половина куска вылетает наружу, тогда как вторая благополучно следует в желудок. И к тому времени, когда Кийр со своим изрядно накачавшимся ударным отрядом направляет шаги в сторону волостного дома, хозяин хутора Подари вновь – парень хоть куда, только слезы все еще катятся из его набрякших глаз.

И когда развеселая команда приближается к волостному дому, словно бы собираясь взять его штурмом, даже лошади навостряют уши: интересно, кто это там опять идет?

Нет ничего удивительного в том, что в этот день и час во дворе паунвереского волостного дома образовывается настоящая ярмарка; здесь почти столько же лошадей и телег, как в Сионском войске. [10] Страдная пора позади сюда прибыли даже и многие из членов правления хотя бы просто затем, чтобы посмотреть и послушать, что творится на белом свете. Гляди-ка, даже старый раяский хозяин приехал и беседует с саареским. – Эхма, что говорить, небось … Ну да теперь, видать, дело это так далеко зашло, что говорить, небось … Нет, ну чего уж опосля-то…

По-прежнему молодой и свежий Яан Имелик приостанавливается то тут, то там, жаль только, нет у него с собою каннеля, не то отхватил бы какую-нибудь веселую пьеску, порадовал бы сердце. Увидев подъезжающего не спеша Йоозепа Тоотса, старого друга, он готов чуть ли не задушить того в своих объятиях.

– Ох ты, дорогой Йоозеп, неужто жив?

– Живой, как видишь, – смеется юлесооский хозяин, – только живу неважно.

– Чего же тебе не хватает, старый герой?

– Не болтай вздора – герой! Скажи это слово Кийру, ему, может быть, оно больше по душе придется, а мне все одно. Я с удовольствием стал бы ничем … будь это возможно.

– Что же такое с тобой стряслось? – спрашивает Имелик, глядя на друга простодушными синими глазами, которые у него, так сказать, всегда при себе.

– Ты же ведь не какой-нибудь… какой-нибудь… Не знаю, как и выразиться.

Имелик трясет руки школьного друга, весь – готовность помочь.

Однако больше им ничего не удается сказать друг другу, возле них внезапно, словно челнок в ткацком стане, возникает их школьный приятель, рыжеголовый Кийр.

– Ну так здравствуйте! – произносит он кисло-сладким голосом.

– Здрасьте, здрасьте! – отвечает Яан Имелик, доброжелательства которого хватает на всех. – Ты тоже пришел на заседание?

– Не-ет, – портной трясет головой, – я же в волостном правлении не состою. Пришел просто так … посмотреть. А впрочем, чего попусту скрытничать, все и без того уже более или менее всем известно, так вот, пришел из-за того самого земельного надела, который по всей правде и справедливости должен бы получить мой брат, погибший на Освободительной войне.

– Скажи теперь, Яан, – Тоотс усмехается, – это свое недавнее слово, ну, ты знаешь.

– Да Бог с ним! – Имелик подталкивает своего школьного друга. И, обращаясь к Кийру, продолжает: – А разве твой погибший брат уже не получил свой надел?

– Так-то оно так, но и его наследникам тоже должно бы что-нибудь достаться. Неужели ты, Имелик, считаешь, что это много, если родители моего братишки за жизнь своего сына обретут маленький поселенческий хутор?

– Я сейчас так вдруг не могу сказать, много это или мало, однако мне все же известно, что у родителей твоего брата есть еще два рослых сына, которые прекрасным образом могут их прокормить. Да и что станут делать старики с поселенческим наделом? Какие из них работники на лугу или на пашне?

– Ах, черт! – Йорх Аадниель хватается за живот и сгибается крючком.

– Что с тобой? – сочувственно спрашивает Имелик.

– Страшная резь, – жалуется Кийр, вращая глазами. – Ох ты, черт побери! Погодите тут немного, я кое-куда сбегаю, и чем это они меня там, в заведении для хуторян, напичкали?!

И Кийр исчезает из глаз с проворством веретена, однако совершенно непонятным образом он спешит отнюдь не туда, куда следует, а прямиком влетает в судебный зал к помощнику секретаря, словно бы ищет у последнего совета и помощи по случаю рези в желудке. Вначале кажется, будто Аадниель и сам ошарашен своим поведением, вся его фигура выражает растерянность. Зачем он, черт побери, вторгся именно сюда? Какая-то побудительная причина все же должна была быть – без этого ничего не движется в этом мире. Штанины хорошо сшитых брюк Кийра дрожмя дрожат, как на ветру, как бывало в школьные годы, кота он предотвращал и разоблачал всевозможные штуки и трюки своих «добронравных» соучеников.

– Господин Сярби, – останавливается он перед столиком помощника секретаря, – дайте мне бумагу.

– Бумагу? – Молодой человек оглядывает пришельца. Какую бумагу? Со штемпелем или без?

– Ох, – охает Йорх, – мне совершенно все равно, хоть так, хоть эдак. Главное, дайте поскорее. У меня …

– Что у вас? Какое-нибудь торговое дело?

– Да, – поджимает Кийр ляжки, – чисто господнее дело. Но вроде бы уже поздно. Тысяча чертей, дьявол побери эту столетнюю колбасу цвета радуги!

– Какой-нибудь, незаполненный листок я для вас найду, – Сярби роется в груде всяких бумаг. – Минуточку … Это требует некоторого времени. Но… может быть, присядете?

– Нет, – Кийр оглядывается на дверь, – недосуг мне присаживаться.

Он получает два листка чистой бумаги и бочком-бочком удаляется; к чести его, и истины ради, надо заметить, что он не забывает поблагодарить.

В дверях Кийр сталкивается со служителем Тюма, последний еще носит на усах кусочки яичницы и почему-то несколько не в духе.

– Дьявольщина! – бранится он, не ответив на приветствие портного. – Только что начисто подмел все полы, а теперь отсюда несет такой вонью, словно кто себе в штаны наклал.

– Ну-у, – бормочет Йорх, – ветром вонь развеет.

И после этого Аадниель направляется, наконец, в то место, куда должен был пойти в первую очередь; следом за ним, словно трос, тянется мощный аромат. Портной спускает в очко свои подштанники и смотрит им вслед с таким видом, будто хочет сказать: «Мир праху твоему!»

Однако во всем этом еще не было бы ничего особенного – подобные действия остаются личным делом каждого человека – не подоспей к месту действия вездесущий Кристьян Либле, которому, конечно же, совершенно нечего делать в волостном доме, но… Но когда это было, чтобы звонарь не объявился там, где в связи с каким-нибудь скандалом сошлись двое или трое или хотя бы один единственный человек?

– Ой ты, поганая шкура! – Звонарь прищуривает свой единственный глаз. – Стало быть, вот оно как создают этот новый мировой порядок: до того, как сесть на рундук, штаны вроде как напрочь скидывают! Мой дедушка, – продолжает Либле, – он был чуток постарше, чем я сейчас, держал кобылу Манни; и он ее, стало быть, берег, как медведь свои бубенчики, и ежели эта его дорогая Мани, хоть среди дороги, хоть еще где, настраивалась помочиться, дедушка сей же час снимал с нее дугу. Ну да Бог с ним, со всем этим! Но такого я еще вроде как не видел ни во сне ни наяву, чтоб человек, когда он идет по делу, все как есть с себя посбрасывал и стоял гольем, что твоя морковка. Хе-е, хе-е, господин Кийр, а вы сюда, часом, зашли не спортом заниматься!

– Замолчи, Либле! – шепчет портной. – Ни слова больше – не знаешь ты, что ли, как иной раз дело обернуться может. Видишь ли, эта чертова колбаса весь организм расстроила.