Осень - Страница 5

– И, все еще держась рукою за дверную скобу, добавляет: – Впрочем, распорядись, как знаешь. Если же у тебя для этого нет времени, то …

Тоотс тихо выходит, словно из церкви, – вообще «осень» подействовала на него удручающе, иной раз его и не узнаешь, так человек изменился. Вот он медленно шагает к старому дому, голенища сапог в грязи, какая-то соломинка во все еще курчавых волосах цвета соломы. Усталость от жизни. И боль в ногах. Уже не тот молодец, что был прежде. Хотелось бы, вроде хотелось бы и пошутить, как в молодости, но шутливые слова не идут с языка.

– Ну, ты поздоровался с ним? – снова спрашивает Лекси, сапоги его так же грязны, как у отца.

– Хм-хм-хм, – смеется молодой юлесооский хозяин в рыжеватые усы, – а как же иначе?

– А ладошкой по ладошке шлепнул?

– Это оставим для таких, как ты, дорогой Лекси. Я уже староват для этого.

– Ну и сколько тебе лет, папа?

– А теперь будь паинькой, помолчи, – говорит отец. – Играй! Я скоро вернусь, тогда поговорим еще, сейчас мне некогда. Пойду взгляну, тут ли еще Либле.

– Тут, тут, – радостно вскрикивает мальчуган. – Он там, в старом доме. Наверно, спит. Сидит в уголке и …

– Да? А еще что он делает?

– Ругает кистера и тебя.

– Ого, стало быть, и меня тоже? А меня-то за что?

– Говорит, что ты баранья голова.

– Вот как, а как ты думаешь, милый Лекси, ежели баранам снять голову, что останется?

– Не знаю, наверное, шерсть.

– Хорошо, а теперь марш домой, не мерзни! – прикрикивает на сына Тоотс.

– Из тебя, похоже, и впрямь выйдет такой же мошенник, каким был я, – ворчит он себе под нос, подходя к старому дому. И еще раз через плечо: – Марш домой, Лекси, погода хуже некуда! Тебя мама звала! – Последнее он уже выдумывает.

Йоозеп входит в старый дом – все там как прежде, только притулившийся в уголке Либле издаст какие-то протяжные звуки, похожие на утробное мычание теленка.

– Ну? – спрашивает он наконец, – вручили?

– Что? – Тоотс выпучивает глаза. – Кому?

– Коротышке Юри! – качнувшись, звонарь тычется посиневшим носом в груду зерна. – Вручили Коротышке Юри свою подпись?

– Да, – отвечает Тоотс спокойно. – Тээле решила, не я же.

– Тут вы вроде как большого маху дали и кровавыми слезами будете плакать, но одно я вам скажу, дорогие хозяева, придется вам самим выкупать закладную, да с большими процентами.

– И что с того? – Тоотс смотрит в окошко. – Это забота Тээле. Из ее имущества можно много чего оплатить.

Наступает довольно долгое молчание; один лежит на животе там, где он есть, тогда как другой смотрит в окошко на улицу, внешне безразличный, но про себя думает: «Кто знает, какая завтра будет погода?»

Тем временем в новом доме пьют за то и это. Кистер добился чего хотел. Лекси, весь в грязи прибегает с улицы к столу и просит:

– Мама, дай и мне тоже!

– Чего?

– Все равно чего – мне холодно и есть охота.

Хозяин возвращается в новый дом и произносит только два слова: – М-да, н-да! – Но и они, можно сказать, почти одинаковые.

В нынешнее воскресенье в паунвереском волостном доме ожидается большой праздник: вступительная речь, пение хора и в заключение, разумеется, танцы. Во всяком случае, так значится в афише. Народ к волостному дому чуть не валом валит. Большак подсох, однако, как это свойственно нашим прекрасным дорогам, его еще украшают разбросанные там и сям грязные лужи. По всей вероятности, велосипеды, все, сколько их ни на есть, выкатили из помещений, потому что теперь на каждые два человека куплено три велосипеда, в рассрочку и тому подобное. Но стоит через подсыхающую лужу проскочить какому-нибудь мотоциклу, как лицо и одежда пешеходов – которые, правда, встречаются не чаще, чем домовые, сплошь в брызгах грязи.

Перед волостным домом все в полном порядке. Только сам он выглядит несколько странно: фасад, по всей видимости, не красили ни до, ни после. Поблекший, словно старая тараканья шкурка.

Но гляди-ка, жители Паунвере в этот осенний день так туда и рвутся, потому что жителям Паунвере и впрямь некуда больше податься в свободное от работы время.

– Йоозеп, поехали и мы тоже, – говорит Тээле своему супругу, – сегодня в Паунвере праздник.

– Можно бы, – муж пожимает плечами, – как бы только мои плечи да ноги не выкинули чего.

– Ох, дорогой Йоозеп, – улещивает его Тээле, – соберись, с силами, съездим, поглядим хоть немного, что там делается.

– Мадис! Куда, черт подери, подевался Мадис? Пусть запряжет лошадь, и мы, моя женушка-старушка, покатим туда, словно большие господа былых времен; все-то в последнюю минуту, хоть бы и на танцы, а уж как лихо я танцую на своих никудышных ногах.

– Да все у тебя в порядке, – Тээле надевает модную шляпку, которую, кстати, прикалывает к волосам длинной булавкой. – Просто-напросто в последнее время ты стал немного вялым. Двигайся, совершай прогулки – вот увидишь, тогда здоровье твое обязательно поправится.

Маленький Лекси входит в комнату, как всегда, грязный: – Вы что, уезжаете? Мадис лошадь запряг.

– Да, мы с мамой съездим ненадолго в Паунвере, – отвечает Тоотс, – поглядим, как там все это будет. Небось привезем тебе чего-нибудь вкусненького. Оставайся дома с Мадисом, будь умницей, а мы особо не задержимся.

Так вот и собирается выехать со двора хутора Юлесоо дружная с виду супружеская пара, чтобы направиться к волостному паунверескому дому.

Стало быть, всхлипывающий Лекси стоит возле ворот.

– Что ты, дурашка, плачешь! – успокаивает его мать. Ведь мы скоро вернемся. Ты же не один остаешься. – Мадис и Тильде тоже будут дома.

– Тогда привезите мне оттуда этакий кусище, – говорит, всхлипывая, мальчик.

– Что, что такое? – удивляются как мать, так и отец.

– Большой кусище колбасы.

– А-а, ладно, небось, привезем.

Большак более или менее подсох, последнее время выпало два-три пригожих денька, ясных, как глаз Божий, и вся обочина дороги словно засеяна велосипедистами. Едут мужчины помоложе, но также и молодые женщины. Такое время настало, когда у каждого совершеннолетнего Должен быть свой велосипед – он не купит себе костюм и все прочее, он усядется на свой велосипед хоть голышом, но тот у него должен быть. Мимо хозяев хутора Юлесоо проносятся мотоцикл и аж два автомобиля, – не зевай, не то как бы лошадь, с телегой и седоками не измерила глубину канавы!

Вокруг дома, где ожидается праздник, жизнь бьет ключом. Вообще-то ораторы уже давно должны были бы начать свои речи, но если что и сохранилось в обычаях деревенских деятелей, то, конечно же, эта вечная привычка потянуть с началом праздника два-три часа.

Ни у одного из пришедших на праздник мужчин не видно шейного платка – как это бывало встарь, как было до мировой заварухи, теперь признаются только воротник и галстук. Даже серьезные хуторяне, из тех, что постарше, переняли эту манеру. А совсем уж дряхлые старички, сама собой разумеется, на праздник и вовсе не приходят; они лечат дома свои больные кости и бранят новые времена и новое поколение, которое их разум отказывается понимать. Тут уж одно из двух: либо молодежь не в меру умна, либо сами они поглупели.

Нате вам, бабы даже чулки привозят из города, и шелковую материю, и шляпки… когда это было видано?!

Мужчины тащат в дом всякие музыкальные инструменты – иной инструмент с виду будто шарманка, но шалишь, – рукоятки-то сбоку нету; а главное, никто не знает, как к нему подступиться. Глядишь, кто-нибудь и подойдет разок, состроит такую физиономию, будто понимает что-то, поднимет крышку, извлечет «трын-трын», вот тебе и все. Ждешь, ждешь – дескать, сейчас грянет, но ничегошеньки больше не происходит.

Ну, а у них-то, у стариков, теперь уже – ни слова, ни дела, они разве что так, обиняком услышат, будто этакий ящик (без рукоятки) стоит свои семьдесят, восемьдесят, а то даже и сто рублей или марок, или как там их теперь называют … Но, господи помилуй, – какой от него прок-то?

– Тьфу ты! – Белый, как лунь соседский дед сплевывает, сидя где-нибудь в передней комнате ветхой хибары. Нет, не к добру это, старикан Юри. Теперь нам обоим самое время забиться под землю, да поглубже, чтобы не слышать, и не видеть эту нынешнюю кутерьму да смуту».