Орудия войны (СИ) - Страница 64

— Я слышал от одного неизлечимого больного, что он бы все на свете отдал, только бы встать с постели и выйти в сад. Но он уже не мог сделать этого и знал, что не сможет никогда.

Саша чуть улыбнулась. Громеко хоть и старался не говорить с ней больше необходимого, но удержаться от проповеди своих гуманистических взглядов не мог.

— Знаете, Александра Иосифовна, я полагаю, люди слишком редко задумываются о том, что болезни и смерть — единственное по-настоящему страшное и неодолимое зло, с которым каждый человек однажды столкнется. Но вместо того, чтоб оставить распри и сплотиться против него, люди продолжают воевать между собой.

— Так уж вам не повезло с человечеством, да, — хмыкнула Саша.

Как только сделалось ясно, что ее жизнь вне опасности, Саша настояла, чтоб Белоусов вернулся в штаб, и теперь ужасно скучала по нему.

— Все человечество, похоже, спасти не удастся, — миролюбиво ответил доктор, — а вот отдельного человека, пожалуй, еще можно. Сегодня Рождество, Александра Иосифовна. Вы ведь не станете возражать, если мы его тут скромно отпразднуем? При всей скудости наших припасов какой-никакой праздничный стол мы соорудить сможем. Людям нужно немного радости в эти темные дни.

— Да, праздник нужен… Давайте только без попов.

— А и нету в Дельной Дуброве нынче попа, — вмешался раненый, лежащий на соседнем матраце. — Порешили мы попа своего, летом еще. На вилы подняли.

— А почему порешили? Жаден больно был поп, обижал паству? — поинтересовалась Саша.

— Да не так чтоб особливо жаден… Баб он наших губил, вот почему.

— И каким же образом поп губил баб?

— Да упертый был больно. Из образованных, в очочках. Допрежь него старенький попик служил у нас, так он с понятием был. Понимал наши нужды. Если, скажем, какая баба разродиться не может, его хоть среди ночи поднять можно было. Он церкву отпирал и Царские врата настежь распахивал. Ну, ребенок и выходил легко. Так уж это заведено. А новый поп кочевряжиться стал. Словами разными ругался… язычники вы тут, мол, вся недолга. Ну, две молодки родами и преставились. Кричали, бедные, а поп ни в какую помочь им не хочет, молитвы только свои талдычит, а с них какой прок. Как началась воля, так и пришли вдовые мужики к попу с вилами.

— Вот оно как, значит, — протянула Саша и обратилась к доктору: — Ваша драгоценная религия замечательно смягчает народные нравы, не правда ли? Вы, впрочем, празднуйте Рождество, если вам так угодно. Я не возражаю, хоть и терпеть этого не могу.

— Что же в светлом празднике Рождества Христова вам так ненавистно?

— Да весь этот мессианский миф. Повсюду изображения женщины, — Саша кивнула на оставшуюся от прежних хозяев дома икону, — которая знает, что ее сын должен умереть за всех, и она не сможет его спасти. Надежда, что кто-то своей волей примет мучительную смерть, чтоб искупить ваши грехи… Мерзость! Отчего вы сами не можете держать за себя ответ?

— Не кричите так, Александра Иосифовна. Швы могут разойтись, и тогда мне придется оставить вас здесь еще на неделю.

— Эй, таарищ комиссар, к тебе там кто-то! — позвали от сеней. — Тоже новый комиссар, грит.

— Иду! — Саша обрадовалась возможности отвлечься на работу.

Новый комиссар ждал ее возле занесенной снегом скамейки под ивой.

— Ба, Тарновский! — Саша, забыв, что ей нельзя, подпрыгнула. — Дай обниму тебя, старый черт! Да полегче ты, у меня кишка с кишкой сшиты только что…

От красавца Тарновского в неизменной пижонской кожанке пахло бензином, хорошим одеколоном, городом.

— Но как? Почему ты здесь? Что с…

— Сашка, переговорить бы, — серьезно сказал Тарновский.

Они отошли к околице, увязая в свежем снегу. На пронизывающем ветру было холодно, зато местность хорошо просматривалась — здесь точно никто не мог их услышать.

— Я приехал, чтоб лично тебе сказать. Сашка, золота больше нет.

— Как нет?

— Кончилось. Все, что было, я отдал. И не только золото, вообще все, что тогда удалось схоронить. Серебро, драгоценности, жемчуг даже. Я все передал через Сенную. Больше ничего не осталось.

— Обожди, — Саша помотала головой. — Да не может же такого быть. Давай вместе подумаем, где что еще можно найти.

— Сашка, ты ведь знаешь, что я хороший сыскарь. Поверь, я все перерыл. Наизнанку все тайники вывернул. Все цепочки проверил.

— Да нет же, нет, — Саше казалось в эту минуту, что если она продолжит спорить, его слова не будут правдой. — У нас все только набирает ход после взятия Тамбова. Поставки росли, но наши потребности росли быстрее, и сейчас они велики как никогда. Все от этих чертовых поставок зависит, все! Они должны продолжаться, любой ценой.

— Я понимаю, Сашка. Но все, что было только в человеческих силах, я сделал.

— Ладно. Ладно, — Саша глубоко вдохнула и медленно выдохнула. — Я разберусь. Сам-то что? Действительно в комиссары податься решил?

— Если возьмешь, — Тарновский улыбнулся. — Ты знаешь, я всегда на фронт рвался. Завидовал люто тебе тогда, в восемнадцатом. Повоюю вот… даже если под самый шапочный разбор.

Саша уже вспоминала расписание поездов от Моршанска. Посмотрела на “Танк”. Она успеет, если выедет через три… нет, два часа.

— Направлю тебя в часть. Новобранцев воспитывать будешь, а там и в бой поведешь… недолго уже нам воевать. Но хоть час, да наш.

Она вернулась в госпиталь и подозвала Громеко.

— Снимайте швы, прямо сейчас. Мне нужно уехать.

— Вы обязаны еще соблюдать постельный режим, нельзя никуда ехать! — запротестовал доктор.

— Нельзя, — согласилась Саша. — Но надо.

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Декабрь 1919 года

Саша поднималась по скользкой извилистой лестнице с неровными, выщербленными ступеньками. Тяжело опиралась на кривые перила. На площадках останавливалась, чтоб перевести дыхание. Живот горел, но хорошо хоть швы не разошлись — доктор Громеко шил на совесть.

Моршанский стрелочник сообщил новый адрес — являться по старому категорически запретили. Документы мещанки Сириной, однако, все еще выдерживали проверки, надо было только сохранять невозмутимый вид.

Нужный дом находился совсем рядом с Николаевским вокзалом, на Лиговке. До роскошного Невского проспекта отсюда было рукой подать, но здесь не было ни отопления, ни электричества, ни канализации. Из пары форточек торчали трубы печек-буржуек.

На верхней площадке была всего одна дверь — без таблички или номера, даже без ручки, зато железная, будто у сейфа. Поколебавшись секунду, Саша потянула ее на себя, уцепившись пальцами за отходящий край обшивки, и переступила порог. Когда замок за ее спиной, тяжело лязгнув, захлопнулся, вздрогнула, но не обернулась. Держа спину прямо, прошла вперед.

Две крохотные темные комнаты. Пол, стены и все предметы в них были покрыты не то что пылью, а какой-то липкой грязью, отчего вся обстановка имела мертвенно-серый цвет. Из окна с перекошенной рамой и выбитым стеклом открывался вид на железнодорожные пути, заставленные грузовыми составами. Далекие газовые фонари посылали в комнату холодный свет. Пахло мазутом.

— Ну здравствуй, сестренка.

У Саши чуть отлегло от сердца. Вершинин. Раз он все же пришел, значит, о чем-то с ним еще можно пытаться договориться.

Обернулась к нему.

— Рома, давай придумаем что-нибудь. Старый источник золота и ценностей… он иссяк. Там больше нет ничего. Давай попробуем найти другой. У тебя есть еще какие-то явки, выходы на кого-нибудь?

— Вот что ты за человек, Александра, — вздохнул Вершинин. — Не поздоровалась даже. С порога ноешь и выпрашиваешь.

— Ты знаешь, что для нас жизненно важны эти поставки. Давай поищем какое-нибудь решение, чтоб сохранить хотя бы патроны, хоть в каком-то объеме. Нет ничего, на что я бы ради этого не пошла. Я на все готова.

— Ты на все готова? — переспросил Вершинин. Холодный свет газовых фонарей отразился в его глазах.