Орлята
(Рассказы о пионерах-героях) - Страница 30

— Валенки, чулки, — считала она шепотом, — одна смена белья, бумазейная кофточка, полотенце… Вот как я сделаю, — решила Зинаида Ивановна. — Запихну-ка я все в валенки.

— Верно, мама, — одобрила Раиса. — Валенки нечего завязывать.

Утром Зинаида Ивановна напекла из мерзлой картошки десятка полтора лепешек. Они заменяли хлеб. (Немцы давали хлеб только тем, кто у них работал, и детям до двенадцати лет.) К картофельным лепешкам она добавила несколько пареных брюквин и пол-литровую баночку грибов домашнего засола. Это все, что было у них в доме.

Когда она оделась и собиралась уже уходить, проснулся Бориска.

— Мама, ты куда? — спросил он сонным голосом.

— В Горыни.

— К Галинке? — с минуту он лежал в кровати, а потом вскочил и начал торопливо одеваться.

— Зубы больше не болят?

— Не болят. Я, мам, сейчас за хлебом для Галинки сбегаю.

— Закрыто еще, — взглянув на стенные часы, сказала Зинаида Ивановна.

— Пока дойдет, как раз откроют, — заметила Раиса.

Борис побежал в лавку, а Зинаида Ивановна, сняв с себя платок и пальто, стала его ждать. С минуты на минуту за ней должна была зайти Наталия Кузьминична.

— Мама, а ведь сегодня четырнадцатое число, — сказала Раиса, подметая пол.

— Ну и что? — о чем-то думая, ответила рассеянно Зинаида Ивановна.

— Борискин день рождения сегодня.

До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного — большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.

И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.

«Ничего-то я, доченька, о тебе не знаю, — подумала Зинаида Ивановна. — Жива ли ты там?»

А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.

Гестапо находилось в самом конце деревни.

— Шнель! Шнель! — покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов 20 будет да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают арестованных. А этим летом она сама видела в Оредеже двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из-под Луги, а второй — лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверное, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредеже и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами — смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: «Наша связная». Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежа их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал им сказать друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..

У колодца стояли две женщины. Они повернулись в ее сторону и с ненавистью посмотрели на немецкого солдата. «Не должно так быть на белом свете, чтобы школьницу вел на допрос в гестапо немецкий солдат, — как бы говорило их суровое молчание. — Не должно так быть на белом свете, что в русской деревне сидел по-хозяйски за столом фашистский захватчик.

Прочь! Прочь с советской земли!»

— Линск! — скомандовал солдат и повернул налево, к окрашенному охрой деревянному дому, перед окнами которого росла старая высокая ель.

Девочка вошла вместе с конвоиром в дом, и он ввел ее в большую квадратную комнату, оклеенную голубыми обоями.

Почти посередине комнаты в старой кадке рос огромный фикус. Широко раскинул он во все стороны свои ветки с темно-зелеными глянцевитыми листьями и рос себе, словно на воле. Точь-в-точь такой же у них был в учительской… А может быть, это и есть их старый школьный фикус? На какое-то мгновение Галя забыла, зачем она здесь. Она стояла и глядела на фикус, и ей казалось, что сейчас раздастся школьный звонок на переменку и в комнату войдут с классными журналами учителя.

— Ты есть, девочка, Галя Комлева? — спросил ее из-за фикуса чей-то тихий голос.

За столом сидел офицер в эсэсовской форме. Он был молодой, розовощекий и красивый.

— Подойди ближе, Галя Комлева, — сказал он тем же тихим голосом, словно у него болело горло.

Галя подошла к столу.

— Это ты, девочка, Галя Комлева? — снова повторил он.

— Да, — ответила Галя.

Он наклонился над столом и что-то написал.

— Сколько тебе лет, Галя Комлева?

— Скоро будет пятнадцать.

— У тебя есть мать? Сестры? Братья? Отвечай, Галя Комлева.

— Да. Есть мать, старшая сестра и брат.

— Он большой, Галя Комлева, твой брат?

— Ему одиннадцать лет.

— Твой отец воюет в русской армии?

Немцы называли советскую армию русской.

— Да, — ответила Галя. «Он все знает обо мне от полицая, — подумала она, — и проверяет меня».

Затем офицер спросил, сколько лет проучилась она и как училась.

Галя ответила.

— Так… Значит, ты была хорошей ученицей и… пионеркой, Галя Комлева?

Галя промолчала.

За окном пошел снег. Белый и легкий, весело летел он на землю, и казалось, снежинки догоняют друг друга. Старая ель протянула навстречу им свои мохнатые темно-зеленые лапы, словно звала к себе в гости. Как хорошо, когда идет снег, возвращаться с подружками домой из школы!

— Почему ты смотришь в окно, Галя Комлева?

Что ответить этому эсэсовцу? «Смотрю и вспоминаю, какой я была счастливой… А вы все отняли у меня: и школу… и пионерский лагерь… и отца… И сама я стою на допросе в гестапо».

— Ты часто бывала у партизан? — спросил офицер, помолчав. — Отвечай, Галя.

«Какая я тебе Галя?.. Галя…»

— Почему ты молчишь? Я знаю: у тебя плохая… — он замялся, видимо, подыскивая русское слово, — памятка, — он засмеялся и в упор поглядел на нее. Он смеялся, а глаза у него были холодные, злые, оловянные глаза.

— Ты часто бывала у них? — спросил он неожиданно громким и сильным голосом. — Кто ходил еще к партизанам?

Она ничего не ответила.

«Почему она молчит? — подумал он. — Откуда у этой девчонки такое упорство и такая сила воли? Ей нет еще пятнадцати лет. Девчонка. И он, Адольф Шток, не может заставить ее говорить. Нет, он заставит ее. Хватит миндальничать с нею. Педагогический метод не действует на нее. Хорошо! У него в запасе есть еще и другие».

— Черт тебя возьми! Ты долго будешь молчать? — закричал он, и его красивое розовощекое лицо стало уродливым и страшным.

Она стояла перед ним тоненькая, длинноногая девчонка — и продолжала молчать, хотя он видел, как она вздрогнула при его неожиданном крике.