Орлята - Страница 10

Разведчики петляли по лесу, чтобы сбить противника со следа. Пока что их спасала ночь. В темноте немцы боялись перестрелять своих. И когда на востоке пробилась узенькая полоска рассвета, выстрелы и голоса фрицев раздавались далеко в стороне. Но Огородников понимал: главная опасность впереди. Предстояло перейти линию фронта. Перейти без предварительной разведки переднего края противника! К тому же ночная погоня, выстрелы, ракеты, автоматные очереди — все это взбудоражило фашистов, насторожило их. Сейчас они были начеку по всему участку фронта.

И хотя полоска рассвета стала шире, разведчикам все еще помогала ночь. Они ползли по земле, стараясь не дышать. Но вдруг под одним из бойцов хрустнула сухая ветка. В ночной напряженной тишине этот хруст показался оглушительнее взрыва. В ту же секунду раздался окрик немца:

— Albert?

Разведчики молчали.

— Albert, du[8]? — крикнул тревожно часовой. Разведчики продолжали молчать.

Тогда немец выстрелил из ракетницы и осветил разведчиков.

— Огонь! — крикнул, вскочив, Огородников. Отстреливаясь, бойцы отходили, веря, что пробьются к своим.

Но случилось худшее.

Немцы спустили овчарок. Вначале лай был едва различим, затем стал приближаться. К этому времени ветер рассеял тучи, и в белесом свете предутренней луны разведчики уже отчетливо видели друг друга.

Из-за пригорка выскочил взвод немецких автоматчиков. Они спустили с поводков двух псов, сами же пытались зайти в тыл, отрезать бойцам отступление.

Пошли в ход гранаты. Первым метнул гранату Жора. Бежавший впереди длинный немец выронил автомат и растянулся на мокрой траве.

— Молодец, сынок! — крикнул замполит и дал очередь из автомата.

Овчарки, эти злобные твари, казались неуязвимыми. В призрачном лунном свете они выглядели чудовищно большими. Распластавшись за пнем, Огородников отстреливался из пистолета. И вдруг на спину ему прыгнула собака. Она вцепилась клыками в правую руку разведчика и всей тяжестью прижала его к земле. Огородников понял: жить осталось секунды. И тут произошло чудо: овчарка разжала челюсти и свалилась с него. Точно сквозь пелену увидел он Жору. С ножа его капала кровь. Собачья кровь! Рядом лежала, дергаясь в предсмертных судорогах, собака. Вторую овчарку срезал выстрел замполита.

Это казалось неправдоподобным, что все разведчики были еще живы и даже не ранены. По-прежнему отбиваясь гранатами, они держали путь к своим. И они достигли все-таки ничейной земли. Теперь самое трудное было позади. Но разве на войне знаешь, где и когда тебя ждет беда? Осколками последней гранаты, которую швырнули фрицы, был смертельно ранен Георгии Антоненко, разведчик 98-го стрелкового полка.

Два морских пехотинца подняли мальчика на руки, остальные остались прикрывать огнем их отход.

В горячке боя бойцы не заметили, как подоспел отряд нашей морской пехоты. Вскоре все было кончено, Гитлеровцев постигла судьба их псов.

Огородников кончил рассказывать. Я долго молчал. Любые слова казались мне сейчас неуместными. Да и какие тут могли быть слова?

Наконец я сказал:

— Нельзя, чтобы о мальчике ничего не осталось в памяти людей.

Моряк поднял на меня удивленные глаза.

— Утром здесь были пионеры... Дружина имени Жоры Антоненко. Это они принесли цветы. Значит, неверно вы сказали, что в памяти людей о Жоре ничего не останется. И это не единственная память о нем... Да... не единственная. — Нервным движением пальцев он стал застегивать китель. — Я пойду... Меня уже заждались...

Мы вышли на дорожку, что вела к шоссе.

— Ну вот, видите! Так я и знал! Меня ищут.

Навстречу нам шагал светлоглазый, стройный, спортивного склада подросток. Ветер с залива трепал его пионерский галстук.

Впервые на лице моего случайного знакомого мелькнула улыбка, и на какую-то секунду лицо его стало добрым и мягким.

— Я знал, где искать тебя. — Голос мальчика был звонкий и веселый.

— Это мой сынок, — сказал Огородников. — Его зовут Георгий... Жора!

И, положив большую смуглую руку на плечо сына, он спросил меня:

— Теперь вы знаете, какая еще осталась на земле память о Жоре Антоненко?..

Не дожидаясь ответа, он кивнул мне головой и, не снимая руки с плеча сына, зашагал к шоссе.

В середине августа поселок заняли немцы. Саша никогда не думал, что это может случиться вот так — тихо, почти незаметно.

Обычно в газетах писали: «После ожесточенных боев наши войска оставили...»

А тут не было ни одного выстрела. Бои отгремели где-то в стороне, за несколько километров отсюда отполыхали на темном небе зарницы, линия фронта ушла дальше — на север и на восток, а поселок, в котором жил Саша, оказался в тылу у немцев. Сначала передовые немецкие отряды проходили через поселок не задерживаясь, потом какая-то часть осталась на ночь.

Утром Саша увидел немца.

Немец стоял в соседнем дворе и чистил зубы. Он разделся до пояса, снял сапоги — ноги у него были розовые, распаренные, а вся спина — в мелких коричневых родинках.

День начинался жаркий, — солнце отражалось в воде, сверкало в мыльной пене. Немец щурился и гремел умывальником.

В прошлом году сюда, в поселок, приезжали двое отдыхающих из Ленинграда — инженер с женой. Инженер рассказывал Саше о новых автомобилях, о самолетах и о людях, которые испытывают новые самолеты. По утрам он выходил во двор в полосатых пижамных Штанах, перекинув через плечо мохнатое полотенце, делал зарядку и потом долго мылся: его лицо, уши, шея — все исчезало в сверкающей мыльной пене; он встряхивал головой и весело отфыркивался. Он сам прибил этот голубой умывальник, возле которого теперь умывался немец.

До сих пор Саша видел фашистов только на газетных фотографиях, только на плакатах и карикатурах. А теперь живой вражеский солдат стоял всего в каких-нибудь двадцати шагах от него и покойно чистил зубы...

Затем во дворе появились еще два немца в солдатской форме; они что-то сказали тому, который мылся, и все трое засмеялись.

Немец кончил умываться и ушел, а на голубом умывальнике осталась лежать зубная щетка в футляре.

Над поселком висела непривычная тишина. Раньше бежали мимо поезда, останавливались на минуту у деревянной платформы, в лесу весело отдавались паровозные гудки. Но теперь железная дорога была разрушена, рельсы уже начинали темнеть, и в поселке было тихо — только где-то отчаянно билась и кудахтала курица...

В доме Бородулиных тоже стояла тяжелая, тоскливая тишина. Кашлял, вздыхал отец — в свое время прошел он и первую империалистическую, и гражданскую, а теперь был и слишком стар и болен, чтобы воевать; на фронт не взяли, в партизаны идти — лишняя обуза людям.

В полдень к Бородулиным пришла соседка, села к столу, заговорила шепотом. Ходят слухи, что в Оредежи немцы повесили трех человек — повесили прямо на телефонных столбах, просто так, ни за что, для острастки...

Саша молча смотрел в окно. На подоконнике, закапанном фиолетовыми чернилами, ровной стопкой сложены учебники для седьмого класса: «Алгебра», «История» в потрепанной, разрисованной обложке, «Конституция». Отсюда, из окна, хорошо виден и соседний двор, и голубой умывальник, и зубная щетка на нем.

Саша вслушивался в торопливый, испуганный шепот и опять видел перед собой сегодняшнего немца. Видел, как он тщательно и долго чистит зубы, как со вкусом намыливает лицо, как бесшумно шлепаются на землю белые хлопья пены.

Саша думал о винтовке. Хорошо, что он подобрал и спрятал в лесу эту винтовку. Винтовка и две обоймы. На первое время хватит.

Вечером он взял мешок и стал собираться.

— Я ухожу, — сказал он отцу.

Отец долго молчал, думал о чем-то своем. Лицо осунулось, морщинистое, совсем старое.

— Ну что же. Иди...

На мать Саша не смотрел: он боялся, что она станет уговаривать, просить остаться, начнет плакать — почему именно ее сын должен идти из дома, куда ему к партизанам, мал ведь еще... А что он скажет? Он никогда не умел объяснять словами свои поступки.