Оренбургский платок - Страница 19

– Ага! На дурёнку набежала! Влезь в рот в сапогах^[172] ещё к кому! А я в сам в трибуналий^[173] тебя закатаю. Нехай на всю мерку штрахонут!

– Сдавай. Только застегни свой свисток^[174] на все пуговки.

– Я при исполнении! А она – рот затыкать!

Лопнула моя терпелка.

– Послушай… Эль тебя черти подучили? Чего призмеилась-то? А чтобушки те на ноже поторчать!

– Ты чё? – задыхалась освирепелая провожатая. – Чё?.. Раскатываешь!.. Без билетища!.. Да стращать исчо! – И всё на мешок на мой только зырк, зырк. Уж больно он её поджигал. – Ха! До сблёва ж замумукала!..^[175] Свой трибуналище сострою!

Провожатка ца-ап мешок за хохол да и ну волоком к выходу.

Сдёрнуло меня ветром со скамейки.

И так и так ловчу вырвать у этой обротно́й змеищи^[176] мешок – ну не за что крепонько ухватиться.

Покуда я кумекала, как отбить своё добро, ан мы уже в тамбуре.

Расхлебенила провожатиха дверь нарастопашку да тооолько шшшварк мешок мой – с поезда!

Божечко праведный!

Потемнело всё у меня перед глазами…

Пришатнулась к стенке…

Ни жива ни мертва…

«Что ж я повезу домой? Одни глаза?.. За тем ли набега́ла в сам в Оренбург?»

Гадюка проводница с шипом уползла в свою клетуху.

Осталась я в тамбуре одна.

Стою.

А чего стою, и себе не скажу…

Не знаю, какая лихая сила духом бросила меня к двери. Рванула враспашку! А прыгнуть – нету меня. Прикипели рученьки к поручням смола смолой. Не разожму и один пальчик, хоть что ты тут делай…

Закрыла я руками зажмуренные глаза (не так боязко) и сиганула.

Когда я очнулась на галечнике, поезда уже и прах остыл.

Вечерело.

Солнце спустилось уже до полтополя. Садилось в стену^[177]. Похоже, в гору поездина бежал не шибко, когда я дала кувырок. А потому ничего такого страшного со мной не стряслось. Толечко вот коленки чисто в кровь разметелила.

Попробовала – ноги гнутся. Стало быть, мои! Живые!

Встала…

На пробу даже постучала пятками в землю.

Ничегошеньки. Твёрденько так держусь. Не валюсь…

И тихошко – покудушко одну ногу подыму, другую волк отъест – бочком, бочком пошкандыбала себе назад к мешку.

Мешок, казнь ты моя египетская, целёхонький. Хоть бы что ему. Дажь не развязался. Радости-то что!

И болячки куда все расподелись.

Потаранила я резвой ногой к домку.

Да куда быстрей утекал свет дня.

Темно уже. В глаз ткни пальцем, не увидишь. Брела я чуть ли тебе не ощупом^[178].

Где-то вдалях свертелся лужок.

Уже другая ребятёжь-холостёжь горлопанит под гармошку другие припевки.

– Эх, мальчишки вы, мальчишки!

Что это за нация?

По двадцать девушек любить —

Это спекуляция!

– Меня матушка родила

На соломе, на мосту.

Меня куры поклевали —

Я кудрявая расту.

– Я не тятькина,

Я не мамкина,

Я на улице росла.

Меня курица снесла.

– Уж ты, маменька родима,

Что ж ты раньше думала?

Отдавала в чужи люди,

Точно в омут сунула.

– На катушку нитки вьются

Тонкие, кручёные.

Посылай, милашка, письма,

Разберут учёные.

– Ох, топну ногой,

Из-под пятки огонь!

Мать, корову продавай!

Меня замуж отдавай!

– Хулиганом я родился

И хожу, как живорез.

Когда мать меня рожала,

Я уже с наганом лез.

– Затвори, жена, ворота

Да спусти с цепи собак.

Кто-то бродит по Европе,

То ли призрак, то ль маньяк.

– Самолёт летит,

Крылья модные.

А в нём колхозники сидят

Все голодные.

– К коммунизму мы идём,

Птицефермы строятся.

А колхозник видит яйца,

Когда в бане моется.

– Я бычка сдала колхозу

И бурёночку свою.

И теперь на каждой зорьке

Нашу курицу дою.

– Ох, какая я счастливая:

Иду голосовать!

В бюллетне одна фамилия —

Не велено черкать.

– Спасибо Ленину,

Ещё Ворошилову!

Раскулачили меня

За шубёнку вшивую!

– Слева молот, справа серп —

Это наш советский герб.

Хочешь жни, а хочешь куй,

Всё равно получишь… Уй!

Темно, темно кругом…

Темно под ногой, темно в душе…

Пускай на моих памятях, в молодости не пели такого.

Но то было вроде и другое время.

Но такое же тёмное, как и сейчас. И у кого шевельнётся хоть одна жилочка в чём-то попрекнуть теперь этих ночных страдаликов?

Давно вздули в Жёлтом огни.

А мои сидят горюшата в потёмках одни.

Сидят и хнычут.

Подступилась я к домку к своему.

Остановила шаг и дыхание.

Притолкнулась мешком на плечах к стенке.

Скрозь стенку помилуй как всё слышко…

Вхожу – виском нависнули на меня. Как гроздья.

Жалуются:

– Роднулечка… Ну как же ты до-олго. Нажда-ались мы тебя! Одним… так боязно… Совсема умёрзли.

– А маленьки! А что ж вы к тёть Луше не пошли?

– Да-а… Тёть Луша ещё в день сама проявилась. Забрала к себе. Дала с варкý^[179] мундирной картошки с капустонькой, бабьей лени^[180]. Вечером тёть Луша утянулась убираться с козками… Мы и уёрзнули…

– Куда-а-а?.. Бесспроша?..^[181]

– Родненькая! А мы лётали тебя совстречать. Поезд с дымной пробёг косой. Напрохо́д^[182] пробёг!.. А тебя нету… нету… Навовсех нетуньки… горькая ты нашенская потеряшка…

Они плачут, а я втрое пла́чу…