Оренбургский платок - Страница 5

– Ну что, Н-нюра?.. Ты… с-с-согласишься?..

– Сбегать за тебя? – полосонула под занозу. С язвой.

– На коюшки торопиться?.. Чего бегать?.. – Слышу, в голосе обида плотнеет. – Впросте выйти… Не на день…

Да… Я хочу на те жениться…

– Всего-то и кренделей?

– Да-а… Вон все наши… Тятяка, дядья там… Затепло уже покатили назад в Крюковку. А я за тобой и заверни…

«Да можно ль быть таким наянливым?[43] Ну тишкину мать! Вот Господь слепца навязал! – про себя взлютовала я. – Оно, конечно, сладкая конфетка чесотка. Почесался и ещё хочется. Но – будя!»

А ему в открытку полоснула:

– И не думай, и в уме не содержи! За тридцать девять земель в тридесятое царствие я дажно и не собираюсь ехать.

Натутурился[44] он, опустил лицо:

– Н-н-ну, что ж… З-знать, не подберу я с тобой о-о-общий язык… В-в-воля твоя… Насилкой в м-м-милые н-не в-в-въедешь…

Побыл Михаил до конца посиделок.

Молчаком идём к нам – какой гостильщик ни пустой, в ночь в дорогу не погонишь, – а моя Лушенька напрямуху и кольни:

– Жених, а жених! Жениться приехал. А шелестелок много? Невеста у нас не голёнка[45]. Вечёрку ладить будешь?

– Хватит и на вечеруху. Закатим такой разгуляй-люляй!.. Все листики на деревьях будут пьяные в пополам!.. Хватит и на свадьбу. Пятьдесят два рубляша! Золотой сезон!

Денежки эти и в сам деле королевские. Две самолучшие купишь коровы и на магарыч ещё с лихвой достанется.

Вот и наш курень.

Открыла дверь мама.

Завидела незнакомца, с испугу вальнулась к стенке.

– Кто это? – шепнула.

Я пожала плечами. Прыснула в кулак Луша.

– Ма, – успокаиваю я, – да не пугайтесь Вы так гостя! Не довеку… Пускай до утреннего побудет поезда… А я пойду к Лушке.

– Об чём речи…

Мама накинула свету лампе, мерцала у неё в руке. До крайности размахнула дверь в боковушку и подняла на Михаила приветливые глаза:

– Проходьте, проходьте, гостюшка…

Поставила на стол лампу рядом с будильником, лежал вниз лицом.

– Оно, конешно… – Мама взяла весело цокавший будильник, близоруко глянула на стрелки. – В три ночи горячими пельменями не попотчую гостюшку. Но кружка молока сыщется.

Михаил конфузливо попросил:

– Не надо… На сверхосытку ж… Я даве ел…

В ласке возразила мама:

– Я не видала, гостюшка, как Вы ели… Покажете…

Опустила будильник на ножки. Вышла.

Пала тишина.

Слышно было, как удары будильника с каждым разом всё слабели. Будто удалялись.

– Сейчас станет, – в удивленье обронил Михаил.

– Всебеспременно! Далёкого дорогого гостеньку, – сыплю с холостой подколкой, без яда, – застеснялся. Гмм… Навовсе, блажной, заснул. Только что не храпит. Разбужу…

Я пошлёпала будильник по толстым щекам.

Молчит.

Не всегда просыпается от шлепков. Одно наверно даёт ему помощь – положить вниз лицом.

Будилка у нас с припёком. Настукивает только лёжа. Вот взял моду. Всех побудит, а сам всё лежит лежнем!

Перекувыркнула – зацокал!

В близких минутах вшатнулась мама с полной крынкой вечорошней нянюки[46]. Налила доверху в кружку. Потом внесла на рушнике пышную, подъёмистую кокурку[47].

– Прошу, гостюшка, к нашему к хлебу. Всё свежьё… – Высокую уёмистую кружку с молоком мама прикрыла хорошей краюхой кокурки. – Присаживайтеся к столу… Стесняться будете опосля.

Михаил вроде как против хотения – в гостях, что в неволе, – подсел к еде.

Мама заходилась стелить ему на сундуке.

– Покойной ночи, Михал Ваныч! – рдея, пропела Луша.

– Заименно, девушки, – на вздохе откликнулся Михаил и заботливо засобирал мякушкой со стола крошки. Нападали, когда мама резала кокурку.

Мы с Лушей выходим.

На улице пусто, тихостно, темно. Нигде ни огонёшка. Только у нас смутно желтело одно окно.

Луша посмотрела на то чахоточное окошко долгим печальным взглядом. Усмехнулась.

– Луш! Ты чего?

– Чудн… Жениху стелют в доме невесты. А невеста в глухую ночь – из дому!

– Не вяжи что попыдя. Какая я невеста?

– Нюр! А не от судьбы ль от своей отступаешься? Парняга-то какой!

– Ну, какой?

– Скажешь, тупицею вытесан?

– Вот ещё…

– То-то! Чеснотный… Не гульной… Любочтительный… С лица красовитый?.. Красовитый. Есть на что глянуть. Умный?.. Умный. Не подергýлистой[48] какой… Работящой?.. Работящой. Не вавула…[49] Рукомесло при нём в наличности. Не отымешь. Штукатур на отличку! Руки у парня правильно пришиты! Сюда ж клади… Не мотущий[50]. Правда, малешко вспыльчивый, так зато обрывистый[51]. Пыль его быы-ыстро садится… Пыль присела, и он уже не кирпичится… Зла ни на кого не копит… Весёлый. Гармонист. Танцор. Обхождением ласковый… Обаюн[52]…

– Стоп, стоп, стоп! Когда ж ты всё это разглядела?

– А вот разглядела… Хорошенько сто раз подумай, чтоб не вышло как у той… Рада была дура, что ума нема, откинула от себя золотого кадревича. А потом возжалела… Сама кинулась за ним ухлёстывать, только голяшками сучит[53] Да внапрасно… Подумай, ну чем Блинов не взял?

– Я давно-о, Луша, подумала. Есть любодружный Лёня. Большь мне никого не надобе.

– Лёня да Лёня! Что в Лёне-то?

– А то, что в третьем ещё классе сидела с Лёнюшкой за одной партой!

– Хо! Стаж терять жалко?

– Жалко.

– А ты не жалей. В пенсионный срок могут и не зачесть! А что касаемо меня… Когда я в первый раз увидала его, сердечко у меня ахнуло… Вот выбирай я… Чёрные глаза – моя беда. Я б потянула руку за Михал Ваныча. У Михал у Ваныча глазочек – цветик чернобровенькой…

– Э-э, мурочка любезная! Суду кое-что ясно… Суду кое-что ясно… Повело кобылку на щавель… Похоже, потаёница, скоропалительно врезалась? Во-он чего ты светишься вся, как завидишь его! Во-он чего дерёшь на него гляделки! Стал быть, иль нравится?

– Наравится не наравится… Ох-охонюшки… Высокуще висит красно яблочко… Не дотянуться… Тут, Нюр, ни с какого боку паровой невесте[54] не пришпилиться. Да только увидь он мои кособланки…[55]

– Кончай этот придурёж! Не жужжи наговор на свои царские стройняшечки!

– И всё равно… Не приаукать мне Михал Ваныча. За тобой, за горой, никого не видит… Белонега…[56] Везучая… До тебя Боженька пальцем дотронулся… Красёнушка писаная совсемуще омутила печалика…

Где-то на дальнем порядке кипел лужок[57]. Несмело ударила гармошка, и парень запел вполсилы. Трудно, будто на вожжах, удерживал свой счастливый бас:

Луша было снова поставила тоскливую пластинку про Михаила.

Я оборвала её:

– Да кончай же этот угробный трендёж! Ну, закрой свою говорилку. Не шурши… Ты только послушай, что поют!