Орден костяного человечка - Страница 94

Кислотрупов подчинился, автоматически поставив ТТ на предохранитель, сунув обратно в карман. Мордюков одобрительно кивнул.

— Вот только теперь я тебе верить по-настоящему начал! Молодец, по-сталински ты действовал!

У Мордюкова — широкая улыбка. Жуткая улыбка, словно ощерился бронзовый бюст или кавказская овчарка вдруг улыбнулась по-человечески. Но ведь улыбается! Улыбается! Пять месяцев общались с ним, работали вместе — не улыбался! А тут возьми и улыбнись…

— До конца не верил тебе, думал — ты хлюпик, интеллигент. А ты — свой! Теперь я за тебя где хочешь скажу, и что хочешь.

Машина ползла по пригорку, ползли тучи по небу: набухшие дождем, если не снегом, и так же медленно, натужно ползли и мысли в голове у Кислотрупова. Что ведь не совсем прав Мордюков, надо было бы увезти Кирилла куда следует — узнать имена остальных троих. Надо было бы приняться за него основательнее, чтобы выбить места, где есть золото… Ползла мысль, что ему-то, Кислотрупову, пожалуй, так лучше всего — чтобы лежал Кирилл в водоеме, чтобы постепенно замыла глина его труп, скрыла от глаз всех на свете, чтобы и был он ответчиком за пропавшее золото…

Мордюков все довольно усмехался, и впервые пришла в голову Кислотрупову простая мысль, что ведь, наверное, не одному Кислотрупову нужна искупительная жертва — кто-то, кто окажется виноват, что экспедиция вернулась, но без золота. Кто-то, присвоивший, похитивший, бежавший…

И новый, перековавшийся Кислотрупов достает из кармана оружие:

— Между прочим, Мордюков, стрелял я… Имейте в виду — стрелял я.

Мордюков энергично закивал.

— Под руководством нашей партии и не такие становились истинными сталинскими соколами, — очень серьезно произнес он, и Кислотрупов понял — нет, плохо ему не станет, хоть и вернулся без золота. Но и Мордюков в накладе не останется. Воспитатель новых кадров, как-никак!

Ночь на 10 июля 1995 года

— Как ты думаешь, сегодня они придут? — серьезно спросил Сашка Арефьев, подстилая под себя целлофан.

Женя пожал плечами, неохотно ответил, что ведь до сих пор же появлялся…

— А к старшим они все равно идти не захотят, вот что… — так же серьезно продолжал Сашка. Он вообще все делал серьезно и в свои двенадцать лет очень напоминал уменьшенную копию Фомича.

— Не хотят, но идти к ним все равно надо… К папе идти совсем не страшно, папа очень умный для взрослого.

Маленький Вася ни за что не повторил бы эти слова папе: ему и в голову не приходило, что папа готов считать эти его слова невероятным комплиментом.

— Ходили уже… Ты ведь знаешь, он второй раз идти не хочет. Говорит, что если уж Владимир Кириллович, умнейший человек, в него не поверил — то кто же тогда в него поверит…

Мальчики лежали в условленном месте, на тихом травянистом склоне чуть ниже лагеря. Речка разливалась тут пошире, ее журчание почти не мешало слышать шаги на дороге — шел бы кто-то из лагеря или в лагерь. Впрочем, в полвторого ночи вряд ли кто-нибудь отправился бы путешествовать.

— Все равно надо идти, — настаивал Сашка. — Или к нему, или к Маше, она тоже для взрослых очень умная.

Так и беседовали пацаны, пока не мелькнул около реки человеческий силуэт.

— Спорим, эта Сраоша?

— У него убор из перьев не такой, это Сопа. А с ним, вот увидишь, Джамаспа. Сраоша во-он, тянется третьим.

Действительно, старый Сопа поднимался от мерцающей реки. Перестал дождь, проглянула луна меж облаков, и легко, вольно скользил над травой четкий серо-черный силуэт, не отбрасывая тени на траву.

— Привет вам.

Джамаспа поднял правую руку, сел по-турецки на траву. Так же поднял руку, сел Сопа. Сраоша дождался, когда сядут его вождь и старый учитель.

— Вы еще хотите говорить с вашими взрослыми? — начал Сопа, как всегда, взяв быка за рога. — Мы не верим, что они нас услышат.

— Услышат! Я сейчас пойду разбужу папу… И еще… Холодно стало. Можно, мы разожжем костер?

— Разжигайте. А что до Владимира Кирилловича… Мы уже пытались с ним говорить. Я ему не говорил, а криком кричал несколько раз: «Нет, я тебе не кажусь! Я не галлюцинация!»… а он только смеялся и повернулся на другой бок.

— Наверное, вы его разбудили…

— Наверное… И еще он выпил много гадости из этих противных бутылок с жидкостью цвета навоза.

— Я бы сказал, цвета навоза на заре… — уточнил Джамаспа. — На самой-самой утренней заре, когда все краски очень густые.

— Тогда надо пойти прямо к Епифанову, и все…

— Епифанов, когда меня встретил, нажал пальцем на глазное яблоко… Нажал так и сказал — мол, надо же, какая гадость примерещится.

Сопа даже всхлипнул от обиды, немного отодвинулся от костра, разведенного Сашей (для чего пришлось использовать растопку из хозяйственных запасов… дело, вообще-то, запрещенное).

— Если бы эти дураки хотя бы про нас рассказывали друг другу! Тогда бы они хотя бы поняли, что мы им «мерещимся» совершенно одинаковыми, и задумались. А так получается, что каждый что-то видит и никому про нас не говорит. Да еще пьют всякую красную жидкость, и особенно часто твой папа…

— Сегодня он не пил этой жидкости… — вступился за папу Василий.

— Пил, — безнадежно махнул рукой Сопа. — Все они сегодня это пили. Одна только надежда, что нас увидит одна из женщин в лагере… К которой порой ходит твой отец.

— Маша?! — оживился Евгений. — Она очень хорошая, Маша, можно попробовать. Давайте я ее счас позову.

Трудно сказать, что говорил Евгений Ли Мэй и что отвечала ему девушка, но прошло не очень много времени, и силуэты заскользили от дальней палатки к этому тихому склону. Дождя все не было, луна заливала траву, только проносящиеся тучи отбрасывали странные угольно-черные тени на местность.

— Женя… Ты мне хотел показать этих двух людей? Здравствуйте.

— И тебе здравствовать долго, — серьезно ответил ей Сопа. — Ты не будешь нажимать на глазное яблоко?

— Н-нет… А что, надо нажимать?

— Ты веришь, что я существую?

— Я верю… Вот вы — сидите.

Вежливая Ли Мэй не способна была называть «на ты» седого Сопу с его морщинистым лицом. Сопа принял это за признание, что существуют все трое.

— Я — великий ученый, знаток священных текстов Сопа, — произнес Сопа, резко подавшись вперед. — А это наш царь Джамаспа; для него и сделана эта гора, которую вы раскопали неизвестно зачем. Третий из нас — мой ученик Сраоша, он сошел в землю живым, чтобы быть со мной и со своим царем и чтобы хранить вместе с нами то, что положено с Джамаспой.

Сопа посидел, немного понаблюдал за спокойным, интеллигентным лицом Ли Мэй.

— Что, страшно? — сварливо спросил вдруг Сопа.

— Нет, интересно… Вы — это те самые люди, которых похоронили в кургане?

— Но ты веришь, что мы существуем?

— Вы спрашиваете второй раз… Да, я верю, что вы существуете. Но я не понимаю, как вы можете сидеть и разговаривать со мной? Вы же умерли две тысячи лет назад?

— Две тысячи двести восемьдесят восемь лет назад, если быть совершенно точным… А что?

— Мне просто очень странно это. И вы не отбрасываете тени… как будто вы барсуки или лисицы.

— Мы не барсуки. Это восточные дикари придумали, будто барсуки превращаются в людей и не отбрасывают тени! А мы люди.

— Я вижу… Но тени вы не отбрасываете, это точно.

— Не отбрасываем, но мы все равно люди…

— Давайте я разбужу одного человека… Он больше других может разобраться в том, существуете вы или нет.

Сопа только пожал плечами.

Володе снилось что-то приятное — кажется, что он шел к речке в жаркий день, а какая-то нахальная муха все садилась и садилась ему на лоб.

— Э-эй… Володя, проснитесь… — упорно повторяла эта муха.

— Ли Мэй?! Что-нибудь случилось в лагере?!

— Ничего плохого… Но, Володя, вам придется встать, у нас тут гости…

— Кто такие?

— Не могу вам сказать… Давайте я постою возле палатки, а вы пока оденетесь.