Орден бесогонов - Страница 1

…И на какое-то время у меня остановилось сердце.

Наверное, на минуту, не меньше; в наступившей тишине раздавалось сопение изумлённого Гесса, бодрый стук его сердца, слабенькое прерывистое сердцебиение искалеченного Анчутки, а третье сердце не стучало. Видимо, это моё.

Страшные слова безрогого брюнета превратили тёплый живой комок в моей груди в некое подобие заледеневшего голубя. На разбитых губах Анчутки пузырилась кровь…

– Выскочили из ниоткуда, я попытался… – Каждое слово, каждый выдох давались ему с трудом. – Они забрали отца Пафнутия, он их не…

Я не спрашивал кто. Мы все это знали.

Полиция могла забрать, но полицейские не стали бы избивать домашнего беса. Бабы или просто сельчане могли прийти, наораться, затребовать своё и тоже забрать с собой, но не батюшку. А вот как раз наоборот, Анчутку! И тогда нашего красавчика просто бы разыграли по жребию в карты сугубо ради плотских утех. Почему нет, и в современных сёлах бывают простые нравы…

Мелкие или даже крупные бесы нипочём бы не смогли справиться ни с отцом Пафнутием, ни с нашим нечистым поваром, а уж с их боевым тандемом тем более. Значит, это были…

– Куда пошли черти?

– На… на площадь, – слабо прошептал Анчутка. – Казали, що там… там ось вже и… и расстреляють як сепаря на майдани.

– Давно?

– Цвай минутен.

– Гесс, за мной!

Уже на пороге я обернулся и спросил:

– А ты почему за него вступился? Вроде не обязан.

– Пошёл к чёрту…

– Туда и собираюсь, Декарт мне в печень!

Теперь, возможно, стоит на минуточку вернуться к законам жанра. Сейчас их мало кто соблюдает, но я воспитан в высоких традициях литературы и мировой философии, поэтому для начала позвольте хотя бы представиться: Фёдор Фролов.

Бывший гот, бывший философ, бывший военный. Нет, не профессиональный, но успел отметиться на службе в армии и снайпером в горячих точках. Ушёл после первого же ранения, чего не стыжусь: война грязное дело, и не с моими интеллигентскими иллюзиями лезть в неё с головой.

Судьба-индейка, по выражению романтических литературных героев начала девятнадцатого века, отправила меня в почти забытое советской властью (да и нынешней, российской, редко вспоминаемое) село Пияла в холодной Архангельской губернии, где я был принят скромным послушником в Воскресенский храм и поселён в доме местного священника отца Пафнутия.

Вот он-то как раз бывший кадровый офицер, Герой России, участник четырёх войн, мужик с секретом, удивительным добродушием и такими сплошными тайнами, что ни боже мой лезть к нему в душу, даже если очень и очень хочется. У меня хватило мозгов и такта.

Так вот, у этого самого батюшки также жил (типун мне на язык, он и сейчас живёт!) высокопородный двухлетний доберман по кличке Гесс. Вообще-то Гесс умеет разговаривать, непонятно с чего и как, но что есть, то есть, назад не перемотаешь, примите как данность, вам же проще. У него разум семилетнего ребёнка, иногда умнее, иногда глупее, а основной лексикон составляют слова «лизь», «кусь» и «на тебе лапку, не обижай собаченьку!».

Ну а кроме того, как вы уже поняли, при нашем доме прописан натуральнейший бес.

Анчутка, взятый мной и Гессом в плен, добровольно согласился обломать рога, обкорнать хвост, покориться православному батюшке и кормить нас всех чудесными блюдами разных народов исходя из возможностей нашего скромного кошелька и небогатого выбора продуктов в сельском магазине.

При этом попутно занимаясь со мной специфичным рукопашным боем и разговаривая как сумасшедший полиглот в беглом режиме на куче известных ему языков. В этом смысле он реально был не только спарринг-партнёром, но ещё и учителем. Это правда, это имеет место быть.

В общем и целом, хвала Фрейду озабоченному, компашка у нас складывалась та ещё…

– Куда мы идём? – спросил мой остроухий пёс уже за воротами, хотя вроде бы всё время был рядом и слышал всё то же, что и я.

– Спасать отца Пафнутия.

– Там будут бесы, я их кусь!

– О, там будут даже черти, и могучие.

– Но ты ведь защитишь собаченьку? А я тебе лапку дам, на! Хочешь две лапки?

– Гесс, дружище, – я опустился на одно колено, встав с доберманом нос к носу, – у меня шесть патронов в нагане, и ты прекрасно знаешь, что всего лишь один нижегородский чёрт готов был придушить нас всех, имея три серебряные пули в башке. Значит, сколько бы там ни было чертей, мы по-любому у Вольтера в тощей заднице! Но отца Пафнутия бросать нельзя, поэтому бей, кусай, отвлекай внимание, у меня всё ещё есть перо из ангельского крыла.

– Декарт нам всем в печень? – с надеждой уточнил мой пёс, вывалив набок язык.

Я потрепал его по загривку, поправил серебряный ошейник, позволил Гессу два раза лизнуть меня на морозе в нос, после чего мы рысью дружно бросились на выручку нашего героического батюшки. Как говорит наш президент, русские своих не бросают.

Не скажу, что искали долго: со всего села народ стекался на площадь Ленина перед почтой. Несколько громкое название для прямоугольника пять на шесть метров, но тем не менее. А вот то, что мы там увидели, было, мягко говоря, не совсем обычным. Поэтому диктую вслух.

Вся площадь заполнена шепчущимися сельчанами, человек тридцать, не меньше, в массе старики, бабы, дети. То есть все, кто не на работе и кому заняться нечем. У бюста Ленина в снежной шапке стоят два стареньких неработающих фонаря, с вершины одного из них свисает бельевая верёвка, опустившись петлёй на шею безмолвного отца Пафнутия, стоящего в домашних тапках на нашем же кухонном табурете.

Руки православного батюшки были связаны за спиной, в глазах полыхало нечто, абсолютно непохожее на смирение и жажду мученического венца: брови сдвинуты, борода дыбом, а кто умеет читать по губам, прочёл бы отнюдь не поминальную молитву. Материться мы все умеем.

Кстати, да, людям сегодня было о чём поговорить, потому что слева и справа от святого старца плечом к плечу стояли двое эсэсовцев в рогатых шлемах, в форме Великой Отечественной, со шмайсерами на груди. Плюс стройный, подтянутый офицер в новенькой шинели и фуражке вермахта.

Вот, значит, кто сегодня черти, ну-ну…

– Чё такое от творится-то, ась?

– Поди, от кино снимают.

– А чё-то камер-то и не видать. Когда у нас от в коровнике начальство дойку снимает, так от Зинку-то с грудями завсегда вперёд ставят, под камеру.

– А милиция-то знает? Хотя чё ей до нас, той милиции.

– Все они полицаи! Сталина на них нет…

– Ох ты ж, бабы, чё ж не сказали от, чё и нас снимать-то будут, я б хоть накрасилась, носик припудрила.

– Когда ты налижешься, так от, поди, и краситься не надо – нос красный, щёки бордовые, мешки под глазами фиолетовые. Анджолина Джоли!

Я молча протиснулся меж балаболящих местных жителей, на ходу выхватывая револьвер.

– Ахтунг, ахтунг! – с характерным немецким акцентом вдруг раздалось над площадью. – Этот человек есть партизанен. Сейчас ми будем его немножко вешать.

Толпа замерла в любопытстве. Черти (а я видел их реальные рыла) выставили вперёд автоматы, и главный, то есть самый высокий, сделал шаг вперёд, явно работая на публику. На крепкой шее отца Пафнутия заботливо подтянули петлю.

– За все преступлений против законной германской власти великого фюрера, за убийство немецких зольдатен, за помощь партизанен этот человек будет…

– Не будет, – громко объявил я, протискиваясь в первые ряды.

– О, глянь, бабы, монашек пришёл, – облегчённо выдохнул кто-то.

– Да, чернецы, они, говорят, безбашенные.

– Небось от хочет на первые кадры-то попасть, мешает от добрым людям киношку-то досматривать.

– Всем есть закрить рот! – рявкнул офицер, медленно доставая из кобуры парабеллум. – Ты есть кто, молодой партизанен?

– Так это ж Федька-монах, – заботливо влезла с пояснениями какая-то поддатая тётка в пуховом платке. – Он от у отца Пафнутия при храме-то служит, и у него же дома живёт. Дурачок от, но опасный. Вы от бы его к себе в Германию-то забрали, в какой ни есть концлагерь, а то он от наших девок нос от воротит. Тьфу, стыдоба же, ась?!