Опыты в стихах и прозе - Страница 76

Батюшков опровергает представление о Петрарке, как поэте, у которого выражение значительнее содержания. «В прозе остаются одни мысли», – заявляет Батюшков, и дает целые страницы замечательных прозаических переводов сложных текстов Петрарки.

Эта статья важна не только как статья о Петрарке. В ней подчеркнуты такие особенности лирики итальянского поэта, которые останавливают внимание в «поздней» лирике самого Батюшкова, и это должно помочь изучению влияния на нее Петрарки¹⁵¹

. Текстуальных совпадений (заимствований) из Петрарки у Батюшкова в сущности не так много. Наиболее значительное заимствование – в стихотворении «Пробуждение». Но на Батюшкова явно повлияла общая религиозная устремленность второй части «Канцоньере», о которой он особенно много пишет в статье. Отсюда – мотивы земного странничества, отрясания земных риз, пути к богу, на который оба поэта вступают «уверенной» (у Петрарки), «надежной» (у Батюшкова) «ногой» (в стихотворениях «Надежда» и «К другу»).

Quel sol che mi mostrava il cammin destro

Di gire al ciel con gloriosi passi¹⁵²

.

Эти начальные стихи CCCVI сонета Петрарки узнаются в заключительной строфе стихотворения «К другу»:

Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен...

Проза Батюшкова в «Опытах» – не сюжетная и в этом смысле не «художественная». «Старинную повесть» из русской истории («Предслава и Добрыня») в духе Карамзина Батюшков в «Опыты» не включил. Его жанры – очерки, историко-литературная статья, эпистолярное «путешествие» или «прогулка». В этих рамках он владеет вымыслом, изобретателен и увлекателен. Проза Батюшкова чрезмерно цветиста в «Письме к И. М. М<уравьеву->А<постолу>» и «Двух аллегориях»; в очерке «О характере Ломоносова» – подлинно поэтична. Замечателен «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии»: не мифологическими экскурсами и фантазиями, но описанием северной природы. По старинной схеме «времен года» прослежен весь ее жизненный цикл, с достоверностью как мельчайших подробностей, так и общего колорита. Эта вещь – наиболее романтическая во всем томе. Она лишена обычного недостатка описательной прозы того времени – статичности, удаленности предмета созерцания от созерцателя. Описание актуализовано; «времена года» напоминают сценарий; даже глаголы употребляются в настоящем времени (сознательный прием).

В жанре путевых очерков («писем» – вслед за «Письмами русского путешественника» Карамзина) написано «Путешествие в замок Сирей».

Батюшков не раз употреблял в письмах выражение «внутренний человек». Если применить его к самому поэту, то в «Отрывке из писем русского офицера о Финляндии» и в «Путешествии в замок Сирей» голос этого «внутреннего человека» звучит всего непосредственнее. Фактическая часть «Путешествия в замок Сирей» представляет и сейчас ценность точных свидетельств мыслящего и наблюдательного поклонника Вольтера, в глазах которого священна каждая связанная с ним реликвия и еще совершенно непоколебим авторитет «бессмертного автора «Альзиры». Пройдет не так уж много времени – и Пушкин в статье «Вольтер»¹⁵³

 будет говорить о недавнем кумире (еще в лицейские годы Вольтер был кумиром для него самого) скептически, без всякого священного трепета. Батюшковское «Путешествие» запечатлело один из последних этапов поклонения Вольтеру в России. Но предвестием новой литературной эры является здесь образ самого автора, «внутреннего человека». Его подвластность настроениям, чувствительность, рефлективность, психическая неустойчивость выразились в троекратном сломе повествования, в меланхолических мыслях о смерти, о тщетности славы, в глубокой печали и неуверенности, сменивших первоначально взятые мажорные тона. И самое существенное то, что это нисколько не литературный прием, а спонтанное обнаружение «внутреннего человека». Здесь внезапно исчезает та дистанция между автором и читателем, которую Батюшков соблюдал и в стихах и в прозе.

В книгу «Опытов» не вошли дневники и воспоминания Батюшкова, в еще большей мере приближающие к нам «внутреннего человека». Они печатаются в разделе «Приложений», так же как «Прогулка по Москве». Не вошли, разумеется, и его частные письма, изобилующие литературным материалом, составляющие целостный фон для его прозы; их живость и свобода способствовали формированию стиля Батюшкова-прозаика¹⁵⁴

.

* * *

«Опыты в стихах и прозе» – первый сборник произведений Батюшкова¹⁵⁵

. До этого, начиная с 1805 г., он печатался в журналах и альманахах. И в том и в другом его на несколько лет опередил Жуковский¹⁵⁶

. Выход в свет, в двух частях, «Стихотворений Василия Жуковского» укрепил Батюшкова в намерении выпустить свой сборник.

Структура батюшковских «Опытов» своеобразна, хотя объединение в одном собрании сочинений прозы и стихов – не новшество. Например, так было задумано издание произведений М. Н. Муравьева¹⁵⁷

. Для Батюшкова имело значение то, что проза здесь предшествовала стихам. Название «Опыты», данное в подражание книге Монтеня, часто встречалось во французской литературе и было употребительно в русской (собрание сочинений Муравьева было озаглавлено «Опыты истории, словесности и нравоучения»; С. С. Бобров издал в 1804 г. «Рассвет полночи, или созерцание славы <...> в стихах и прозе опытов»).

Обдумывая состав своего собрания, Батюшков сначала предполагал печатать только стихи и советовался об этом с Н. И. Гнедичем в письме от начала августа 1816 г. Он боялся недобросовестности профессиональных издателей, и Гнедич, с которым его связывала давняя дружба, предложил свои услуги в качестве издателя. Упомянутое издание произведений Жуковского также было выпущено друзьями автора. Батюшков полагался на дружеское понимание и художественный вкус переводчика Гомера.

Хотя Батюшков поставил условие, чтобы издание осуществлялось без предварительной подписки, Гнедич тем не менее счел нужным объявить подписку на второй, стихотворный том сразу по выходе первого тома. Батюшков переживал это болезненно и боялся насмешек критики¹⁵⁸

. Однако подписка прошла успешно; подписалось 183 человека, в основном из Петербурга и Москвы. Число подписчиков было по тому времени внушительным.

Казалось, все шло хорошо. Между тем Батюшкова мучительно терзала неуверенность в успехе. Он был глубоко неудовлетворен собой и полон робости. В написанной Гнедичем заметке «От издателя» он вычеркнул хвалебный отзыв о своих стихах; просил выпустить «все вдруг, без шуму, без похвал, без артиллерии, бога ради!» (письмо от второй половины февраля 1817 г.). Поместить в издании свой портрет отказался наотрез: «Портрета никак! На место его виньетку, на место его «Умирающего Тасса», если кончить успею...» (там же; далее перечисляются «Странствователь и домосед» и неосуществленная, по-видимому, имевшая автобиографическую подоснову, сказка «Бальядера»).

О своем страхе «провалиться» Батюшков иногда пишет в шутливом тоне: «Ах, страшно! Лучше бы на батарею полез, выслушал всего Расина Хвостова и всего новорожденного Оссиана¹⁵⁹

, нежели вдруг, при всем Израиле, растянуться в лавках Глазунова, Матушкина, Бабушкина, Душина, Свешникова, и потом – бух!.. в знакомые подвалы» (цитата из собственного «Певца в Беседе...». – Письмо Н. И. Гнедичу от начала июля 1817 г.). В письмах 1817 г. преобладают жалобы на неблагоприятные для творчества обстоятельства: «Что скажешь о моей прозе? С ужасом делаю этот вопрос. Зачем я вздумал это печатать. Чувствую, знаю, что много дряни; самые стихи, которые мне стоили столько, меня мучат. Но могло ли быть лучше? Какую жизнь я вел для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное? Совесть отвечает: нет. Так зачем же печатать? Беда, конечно, не велика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня убийственна, убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее, вырвать из рук фортуны, не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны. Если бог позволит предпринять другое издание, то я все переправлю; может быть, напишу что-нибудь новое...» (письмо Жуковскому от июня 1817 г.). В письме к П. А. Вяземскому от 23 июня 1817 г.: «Скажи по совести, какова моя проза: можно ли читать ее? Если просвещенные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом, но знаю и то, что если меня немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем сделаю лучше. Пускай говорят, что хотят, строгие судьи и кумы славенофиловы! Не для них пишу, и они не для меня; но не понравиться тебе и еще трем или четырем человекам в России больно, и лучше бросить перо в огонь».