Опрокинутый рейд - Страница 17

– Вы, ваше превосходительство, начальник штаба и, простите, я.

– Тайна, которая известна троим, уже не тайна, – снисходительно улыбнулся Мамонтов.

– Не троим, а четверым, – поправил его Родионов.

– Кто же будет четвертым?

– Кто-либо из старших офицеров, которого вы к этим господам неофициально прикомандируете.

– И с какой целью?

– Оперативно удостоверять перед командирами частей корпуса личность этих господ. Возможны неожиданности. От самих казаков. Что греха таить?

– А ваши оберегающие?

– Эта задача им не по плечу. Они – кучера, организаторы ночлега, попутчики. Такому человеку обратиться к командиру полка, дивизии значит уже навсегда выйти из своей роли.

– Понимаю. И кого бы вы предложили?

– Тут важна степень личного вашего доверия. Приказ пойдет, смею заметить, через голову командира дивизии. Секрет короля!

«Секрет короля! – воскликнул про себя Мамонтов. – И этот уже заюлил. Что же? То ли будет еще! И скоро!»

Вслух он сказал:

– Антаномов. Командир Семьдесят восьмого полка.

– Слушаю, – ответил Родионов.

Снова наступило молчание. Мамонтов думал: «За считанные дни так возвыситься! Вот что значит лететь на гребне волны».

Очень хотелось поскорее остаться в одиночестве и еще раз обдумать это известие. Итак, для западных стран Колчак, Деникин и он, Мамонтов, стоят в одном ряду. А рейд только начинается. Как славно! И что будет завтра!

Он обнаружил, что Родионова в комнате нет. И не заметил, как тот удалился. Мелочь! В таких ли масштабах теперь ему следует жить?

Мамонтов взглянул на часы. Ровно двенадцать. Первый день пребывания в Тамбове закончился. И пусть себе сколько угодно восхищаются западные господа!..

Вот же он – Мануков! Собственной персоной встретил их на вокзале у входа в вагон 1-го класса. Как старых знакомых, легким поклоном приветствовал Варенцова и Нечипоренко, Шорохову протянул руку, представился.

Да, это был тот человек, который стоял тогда в ресторанном зале, у порога. И, судя по необычно ароматному дыму его папиросы, он же находился за портьерой у Нечипоренко. Все так.

– О-ля-ля! – Мануков, лукаво прищурясь, наклонил голову. – Славно, что вы смогли отправиться с нами в поездку.

– Все-таки сумел, – в тон ему отозвался Шорохов. – А могло не получиться. До самой последней минуты…

В сопровождении начальника станции и еще двух каких-то железнодорожных чиновников вошли в вагон. Мануков взял Шорохова под руку, повел по коридору, говоря:

– У каждого человека теперь две заботы. Одна – где взять силы, другая – время.

– И деньги, конечно.

Мануков энергично рассмеялся:

– Вы молодчина. Мне говорили… Право же, удачно, что вы едете с нами.

– Постарался. Смешно, наверно, но для меня всякая поездка как праздник.

– Ну? Не скажите. А если это разлука? И надолго… Навсегда. С любимой женщиной… Не приходилось? Тогда вы счастливейший человек.

– Сдаюсь, сдаюсь…

Это было плохо. С первой минуты знакомства они оба начали исходить по отношению друг к другу сладостью. Играли. Он, Шорохов, – простачка, Мануков – любителя пустого краснобайства. И чего ради?

Вагон был уже стар, с облупившейся краской, но отведенное им купе выглядело вполне прилично: диваны хоть и продавлены, однако целы, пол чист, окно вымыто. Перекрестившись и воздев к потолку указательный палец, Нечипоренко многозначительно произнес:

– С богом! Через Великокняжескую, Царицын, Поворино! По всем землям казацким.

«Маршрутом Сидорина, – подумал Шорохов. – А дальше как? Но – выяснится само. Так лучше».

Поезд тронулся. Шорохов сел на диван, положил на колени руки. Так бы всю дорогу сидеть и молчать. Старики говорят: «Язык мой – враг мой». Враг и друг, если на то пошло. А начало поездки обставлено очень солидно. Провожали в вагон. Проезд бесплатен. Предоставлен приказанием Начальника военных сообщений Области войска Донского. Вот уж действительно: «Деньги не бог, но милуют». Тоже одна из купеческих заповедей.

На станциях толпы баб, детей, мужиков подступали к подножкам, лезли на крыши. Их вагона это, впрочем, не затрагивало. Казаки с белыми лоскутами на фуражках, что значило: фронтовая часть, – отгоняли любого, кто к нему приближался. Особенно настойчивых отталкивали прикладами. Случалось, брались за нагайки. Все делали спокойно и молча.

Соседние купе занимали господа в поношенных чиновничьих мундирах, хмельное офицерство. Во время езды стук колес и скрип вагона заглушали их голоса. Но на стоянках сквозь стенки доносилось:

– …Почему же? Вы стоите на рельсах, на вас движется поезд…

– …спасла. Ими питалась вся Закавказская армия…

– …Позвольте!

– Нет уж, теперь вы позвольте. Усилие сделано, и если есть высшая сила, которая берет на себя обязательства…

Когда поезд шел, Шорохов почти не отрывал глаз от окна. Дорога вилась по степи, обычно в эту пору года уже ржаво-серой, иссушенной. Но тут, после недавних дождей, будто вернулся май. Вновь поднялись травы, вымахали в человеческий рост, зацвели. Изумрудно-зеленый, а местами еще и желтый, белый, голубой, лиловый ковер простирался до самого горизонта.

– Татарник… донник… типчак… А видите те, будто чернильные пятна, – воодушевленно говорил Шорохов Манукову. – Это катран. Там дальше розовые и синие полосы: тысячелистник, горошек, колокольчики… Лично я больше всего люблю таволгу. Нежные белые цветы, и как будто сотканы из паутинок… Но пойдите-ка по степи босым. Не удастся сделать и двух шагов, исколетесь. Дикая роза, будяки. А крапива – так она выше поднятых рук!

– И все-то известно вам! – с не меньшим воодушевлением восклицал Мануков. – Вот что значит вырасти в степном краю!

Однако почему он, Шорохов, так рассыпается перед этим ростовским торговцем? Чтобы заслониться от возможных расспросов, поскольку его настороженность по отношению к Манукову все не утихает? Да, конечно. И есть почему. Затаенное высокомерие в каждом жесте, слове и вместе с тем ласковая неискренность человека, который никогда не идет напролом, – такие ли уж это купеческие черты? И кто тогда он? Зачем ему выдавать себя за торговца?

Степь за окном вагона простиралась и на следующий день.

Правда, теперь временами в купе врывался отвратительный запах. Всякий раз это значило: вблизи рельсов – трупы лошадей, быков; здесь же – окопы, сожженные дома, опрокинутые вагоны, паровозы…

К вечеру в вагоне объявилось несколько дородных женщин с горами кошелок, корзин, чемоданов. Временами через стенку доносился голос одной из них:

– …И какая жизнь наша? Что собака мечешься. Купишь – погрузить надо. Отдай пятьдесят. Там, глядишь, – стражник: «Чего везешь?» И уже знаешь, чем он, стерва, дышит… Достаешь четвертной – не глядит. Опять – полсотни, а то и всего ермака[2]…

Это были очень знакомые Шорохову сетования мелкого торгаша, каких по стране скиталось теперь великое множество.

Весь второй день пребывания в Тамбове был занят у Мамонтова ожиданием. То есть ему, конечно, приходилось действовать: выслушивать начальников отделов штаба, не раз и подолгу вглядываться в листы карты с показанным на них расположением белых и красных частей, подписывать подготовленные Калиновским приказы.

Несколько часов ушло на то, чтобы проехать по городу, осмотреть захваченное на складах, в железнодорожных вагонах. Все это было теперь в его руках. Мог уничтожить, раздать кому пожелает, мог забрать себе, наконец. Или – лучше – взять в казну при штабе корпуса как военную добычу, добрая часть которой, по старым казацким обычаям, после завершения похода возвратится ему же в виде награды Донского правительства, Войскового круга.

Время потребовалось и еще на одну поездку: побывать в зданиях, где до прихода белоказаков размещались Губернский комитет партии большевиков, Губернский исполнительный комитет, Губчека.

Заходил в комнаты, озирался. Обстановка всюду была самая обыденная: канцелярские столы, шкафы, стулья. И это все?