Оправдание - Страница 3

— Вы любите Рембрандта? — спросил хозяин, указывая на огромную картину, внезапно появившуюся на задней стене. Беатрис повернулась, чтобы посмотреть. «Ночной дозор», одна из моих любимых картин.

— Я думала, что это было в Голландии… — начала она, но повернула голову, услышав звук за спиной, и не смогла договорить.

Посреди столовой появился длинный дубовый стол, сплошь уставленный блюдами, а рядом с ним два тяжелых кресла с высокими резными спинками.

— Если быть точным, то мы будем есть сморре-брод, — сказал Рон, — так как это не совсем то, что мы привыкли называть сандвичами. Их здесь пятьсот, так что я уверен, что вы найдете свои любимые. И пиво, естественно, «Туборг П-П». Ведь это прекрасная пища, которую следует есть с пивом и «аквавита», этим изумительным датским шнапсом, который подается замороженным, в виде кусочков льда. Вы же знаете, что у каждой кухни есть свои правила.

Она этого не знала, но умела учиться. Она пробовала блюда, ела, но все это заслоняла одна и та же мысль, мерцавшая перед ее мысленным взором в такт пламени свечей на столе, чуть заметно колебавшегося от неощутимого ветерка, и не успела эта мысль оформиться, как девушка вновь вернулась в состояние непреклонной твердости, так как прекрасно понимала, что происходит.

— Вы думаете, что можете купить меня за свои деньги, — заявила она, проглотив последний кусок рогерброд мед флоде. — Вы предполагаете, что я буду изумлена и благодарна за все это, настолько благодарна, что позволю вам сделать… сделать то, что вы хотите.

— Ни в коей мере. — Он улыбнулся, и его улыбка была поистине чарующей. Не стану отрицать, что существуют девушки, которых можно купить всякими безделушками и угощением, — но не вас. Все это, как вы очаровательно выразились, сделано лишь для нашего удовольствия, а я тем временем стараюсь найти для вас подходящее оправдание.

— Я не понимаю.

— Скоро поймете. В более примитивных обществах любовники сходятся по взаимному соглашению. В этом случае не имеется ни агрессора, ни побежденного. Мы утратили эту простоту и заменили ее ритуализированной игрой, именуемой соблазнением. Женщины совращаются мужчинами и поэтому сами остаются чистыми. Тогда как в действительности оба наслаждаются любовным союзом, величайшим счастьем и удовольствием, известным человечеству, а слово «соблазнение» — это лишь оправдание, которым женщины пользуются для того, чтобы допустить это. Каждая женщина имеет какое-то свое тайное оправдание для того, что она называет соблазнением, и искусство мужчины состоит в умении отыскать это оправдание.

— Ко мне это не относится!

— Конечно же, относится. Но для вас не подходит одна из распространенных тривиальных причин. Вы не удовлетворитесь таким простым оправданием, как излишне выпитое, или необходимость уступить грубой силе, или простая благодарность, или что-нибудь еще столь же плебейское. Но мы найдем его; задолго до рассвета мы будем знать все, что нужно.

— Я не желаю слушать ничего подобного, — заявила Беатрис, отложила ложку и встала. — Я хочу ехать в театр. — Она знала, что, покинув этот дом, она будет в безопасности, ну а возвращаться сюда она не намеревалась ни в коем случае.

— Ну конечно же. Позвольте, — он предложил ей руку, она оперлась на нее, и они подошли к стене столовой. Стена беззвучно поднялась, открыв театральный зал, в котором было всего лишь два кресла. — Я ангажировал на этот вечер всю югославскую труппу, и они готовы начать в любой момент.

Пока тянулось представление, она сидела безмолвно, и когда сцена опустела, в ее сознании царил тот же сумбур, что и в тот момент, когда занавес открылся. Автоматически аплодируя артистам, она напряженно ожидала от него какого-нибудь действия. Она была настолько обеспокоена, что отдернула руку, когда он прикоснулся к ней.

— Вам совершенно не нужно, — мягко сказал он, — опасаться меня или насилия с моей стороны. Это не для вас, моя прелесть. Вас — нас — сейчас ожидает всего-навсего немного простого коньяка, за которым мы сможем обсудить восхитительное сербско-хорватское представление, которое только что имели удовольствие видеть.

Они вышли через единственную дверь и оказались в отделанной парчой комнате, где венгерский скрипач наигрывал что-то в цыганском духе. Они сели за стол, и тут же появился официант во фраке; он нес на бархатной подушке бутылку, которую с великой осторожностью поставил точно в центр стола и сразу же вышел.

— Я никому не доверяю открывать такие бутылки: эти пробки настолько хрупки, что легко рассыпаются в пыль, — сообщил Рон и добавил:

— Мне кажется, что вам пока что не доводилось пробовать коньяк «Наполеон»?

— Если он из Калифорнии, то приходилось, — с полной откровенностью ответила Беатрис. Хозяин прикрыл глаза.

— Нет, — отозвался он, и в его приглушенном голосе угадывалось благоговение, — он не из штата Калифорния, а из Франции, страны, являющейся матерью виноделия. Произведенный, разлитый в бутылки и осторожно уложенный на стеллаж во время краткого, но великолепного царствования императора Наполеона Бонапарта…

— Но ведь это было очень давно, сотни и сотни лет назад?…

— Совершенно верно. С каждым годом этот император коньяков становится еще немного старше — и реже. На меня работают люди, единственным занятием которых являются поиски по всему миру этих и подобных им вещей, за которые они платят любую цену. Я не стану осквернять беседу о прекрасном, называя ту сумму, которая была уплачена за эту бутылку. Вам предстоит лично оценить, стоила ли она того.

Говоря все это, он изящным умелым движением извлек неповрежденную пробку; она легко выскользнула, и хозяин положил ее на салфетку. Он налил совсем чуть-чуть золотистой жидкости — меньше чем на палец — на дно больших пузатых бокалов и подал ей один.

— Сначала принюхайтесь к букету, попробуйте на кончик языка, а только потом сделайте крохотный глоток, — посоветовал он, и девушка повиновалась.

Когда они поднесли бокалы ко рту, в комнате воцарилась тишина. Беатрис подняла голову; на ее лице был написан неподдельный испуг, в глазах стояли слезы.

— Но… Это… Это… — бессвязно пробормотала она.

— Я знаю, — шепотом откликнулся он и наклонился к ней. В этот момент тусклое освещение комнаты еще больше потемнело, а скрипач куда-то скрылся. Его губы прикоснулись к белой обнаженной коже ее плеча, поцеловали его, затем скользнули выше по шее.

— Ox, — громко выдохнула она и подняла руку, как будто хотела погладить его по голове. А потом воскликнула:

— Нет! — и резко отодвинулась.

— Очень близко, — улыбнулся он, выпрямляясь в своем кресле. Действительно очень близко. Вы исполненны страсти, и нам осталось лишь подобрать к ней верный ключик.

— Никогда, — твердо возразила она, а он рассмеялся в ответ.

Когда они допили коньяк, свет вновь стал ярче. Из ножки кресла, на котором сидела Беатрис, выскользнуло невидимое для нее серебристое лезвие, прикоснулось к краю ее юбки и исчезло. Рон взял девушку за руку, а когда она поднялась, материя платья вдруг начала расползаться, и на пол посыпался дождь золотых блесток.

— Мое платье! — воскликнула она, вцепившись в стремительно расползавшийся подол. — Что с ним?

— Оно исчезло, — безмятежно пояснил Рон и вновь уселся, чтобы удобнее было наблюдать за происходящим.

А распад все ускорялся, и она ничего не могла поделать. Прошло лишь несколько секунд, и платье исчезло совсем, и лишь кучка золота, словно спутанный моток золотой нити, лежала у ее ног.

— Черное кружево, подчеркивающее белизну кожи, — сказал он, одобрительно улыбаясь. — Вы надели это для меня. И нежно-розовые подвязки для чулок.

— Вы поступили грубо и жестоко. Я ненавижу вас. Верните мне мою одежду! яростно потребовала Беатрис, отчаянно стиснув кулаки. Гордость не позволяла ей пытаться заслонять руками тело, прикрытое лишь эфемерными предметами нижнего белья.

— Браво. Вы истинно рыжая по характеру, и я не могу не восхищаться вами. За той дверью вы найдете гардеробную, а в ней купальный костюм, поскольку мы будем плавать.