Опознай живого(изд.1976) - Страница 15

Тут же я связался с Москвой и Сухуми. В Сухуми потребовал задержать до проверки всю телеграфную корреспонденцию, адресованную Сахарову до востребования, а в Москве снова вызвал Корецкого.

— Что случилось? — удивился тот.

— Кое-что. Должно быть, Сахарову постараются предупредить или даже устранить — не исключена и такая возможность. Не прозевайте. Проконтролируй всю ее переписку, в особенности телеграммы на ее имя, которые могут прийти в эти дни. Вообще с ней требуется разговор по душам, откровенный и бесхитростный, — не сомневаюсь, что поймет. Только с таким разговором придется подождать — нет еще у нас данных для этого разговора.

— Между прочим, звонил Ермоленко. — Есть новости?

— Нашел кончик ниточки к однополчанину Сахарова. Подробности завтра к вечеру.

— Только учти: у нас в запасе четыре дня. А точнее — даже три. В воскресенье с трапа “Котляревского” на одесский причал должен сойти уже Пауль Гетцке, а не Михаил Сахаров. И сойти с полагающимся эскортом. Вот так.

На теплоход возвращаюсь раньше Сахаровых. Отлично. Не придется подыскивать объяснения своей внеплановой экскурсии в город.

Сухуми

“ПОШЕЛ КУПАТЬСЯ ВЕВЕРЛЕЙ”

Я просыпаюсь рано, часов в шесть или в семь, не знаю точно, — наручные часы на столе, и очень уж не хочется к ним тянуться. Сквозь зашторенные окна просвечивает мутное, дождливое небо с сизым оттенком воедино смешавшихся моря и туч. Галка спит, уткнувшись носом в подушку, должно быть, еще видит сон — их под утро всегда очень много, сплошная сонная толчея, и так трудно от нее оторваться, да и никак не способствует этому сумрачно-дождливая явь.

Подымаюсь, стараясь двигаться как можно тише, и босой протискиваюсь к окну. У нас в каюте не иллюминаторы, а окна, и море просматривается из них во всю доступную глазу ширь. Но дождливая сетка заштриховывает все, лишь на горизонте растушевка — смутный абрис города, его портовых сооружений, кранов, цистерн, причалов. Я только догадываюсь о них — не вижу: сплошная серая муть, как визитная карточка уже досягаемого, но еще не достигнутого Сухуми.

До завтрака у меня добрых два с половиной часа, можно часок полежать, подумать. Есть о чем думать? Слава богу, мыслей не соберешь, словно броуновское движение молекул. Вот только дельных нет: длинный вчерашний вечер, а информации — кот наплакал. Сахаровых до ужина мы не видели; что они делали в городе, не знали, а у капитана, естественно, ничего обсуждать не могли. Ужин, правда, у него был банкетный, вспоминать о нем — дело зряшное: только слюнки потекут, а разговор за столом обычный: о том о сем — ни о чем, светский разговор достаточно образованных, присматривающихся друг к другу людей. Говорил больше капитан- умница, человек интересный, много на свете повидавший и умеющий рассказать о виденном, да и рассказать так, что заслушаешься. О том, что нас с ним связало, конечно, ни слова, будто и не было на свете никакого Сахарова и никаких переговоров моих в радиорубке не было, и словно знакомы мы с капитаном были не два дня, а лет двадцать. И только тогда уже, когда все было съедено и выпито и закурили мы с капитаном по настоящей гаванской сигаре, он как бы мимоходом напомнил мне о том, что на время ужина спряталось у меня в подсознании.

— А я вашего бородача знаю, — сказал он, подмигнув.

— Вы его за нашим столиком видели?

— Нет, с мостика. На шлюпочной палубе. Вы рядом стояли.

— А откуда же вы его знаете?

— Прошлой зимой в Ленинграде был. Обедал в “Астории”, дня три–четыре подряд. Так он в компании немцев тоже обедал. Столы рядом, он ко мне боком сидел. Я его и запомнил — очень уж колоритная внешность.

— Вы сказали: в компании немцев. Каких немцев?

— Туристов из ФРГ. Он сидел между ними как свой. И говорил как немец. Даже с баварским акцентом. Я немецкий знаю, точно.

— Вы не ошиблись? Может быть, случайное сходство?

— Нет, не ошибся. На зрительную память не жалуюсь.

“Выяснить, был ли Сахаров прошлой зимой в Ленинграде”, — мысленно отметил я и тут же подумал: а что, если он не подтвердит этого? Тратить время на запросы и розыск? И что это даст? Могла быть, конечно, запланированная встреча, а могла быть и просто встреча случайная. Познакомились в гостинице, и захотелось поболтать на языке, который он считал родным в годы своего гестаповского бытия. Ничем он при этом не рисковал и ничего не боялся: мало ли о чем можно разговаривать за ресторанным обедом. Кстати, я тут же поинтересовался, не слышал ли капитан, о чем они разговаривали.

— По-моему, они интересовались антиквариатом, не то фарфором, не то иконами.

Что ж, это вполне согласуется с новой ролью Пауля Гетцке, в которой он, по-видимому, весьма преуспел. Я сказал об этом Галке, когда мы возвращались от капитана, и она со мной согласилась. Встречи Сахарова, если они и планировались, происходили едва ли в столь многочисленной и шумной компании. Но одно было для меня несомненно: подлинный Сахаров, вырвавшийся живым из концлагеря, едва стал бы искать встречи с боннскими немцами, чтобы поговорить на их родном языке.

И мне ужасно захотелось сказать ему, не подлинному, конечно, а его двойнику, о том, что капитан запомнил и узнал его. Интересно, подумал я, сумеет ли он не вздрогнуть, не смутиться, сохранить свое каменное спокойствие и, должно быть, многократно отрепетированную, равнодушную усмешечку. Случай тотчас же представился. У лифта мы лицом к лицу столкнулись с Сахаровыми, подымавшимися с палубы салонов из кинозала. Я мгновенно сыграл слегка захмелевшего человека, шумно обрадовался и обнял обоих вместе, как старый друг. Сахаров осторожно отстранился, а Тамара спросила:

— Роскошный был ужин?

— Мировой. А какой ром! Блеск. Жидкое золото!

— Красиво изъясняетесь, — поморщился Сахаров. — Предпочитаю всяким ромам хороший армянский коньяк.

— Коньяк тоже был, — продолжал я, умышленно не замечая его насмешливой снисходительности, — а капитан вас знает, между прочим.

Сахаров не вздрогнул, даже не моргнул, только чуть-чуть насторожился.

— Странно, — сказал он, — я даже его в лицо не знаю. Никогда не встречались.

— Встречались. Вместе обедали зимой в ленинградской “Астории”.

— Я не обедал зимой в ленинградской “Астории”, — отрезал Сахаров. — Капитан ошибся. Мало ли бородатых людей на свете. Со мной часто кланяются незнакомые люди. Я отвечаю — из вежливости.

Тема ленинградского обеда была исчерпана, развивать ее не имело смысла, и мы, недовольные, разошлись по каютам. Он — недовольный тем, что, вероятно, действительно обедал в “Астории” с немцами и об этом стало известно, а я — тем, что мой выстрел прозвучал не громче хлопушки. Но он все-таки попал в цель: Сахаров уклонился от объяснений, предпочел умолчать о пустяковом, но, видимо, существенном для него событии.

— Не спишь? — спрашивает Галка, подымая с подушки голову.

— Не сплю.

— В Сухуми не выйдешь. Дрянь погода.

— Дрянь.

— Ты что так односложен? Все о вчерашнем думаешь?

— Думаю.

— И зря. Ерунда все это.

— То, что он скрыл свои контакты с западными немцами?

— А что подтверждает эти контакты? Свидетельство капитана? Но он действительно мог ошибиться: бородатых людей на свете вполне достаточно для такой ошибки. И вообще, ты только на меня не сердись, Сашка, но дело, как говорится, швах.

— Чье дело?

— Твое. Наше с тобой. Никаких фактических доказательств того, что он Гетцке, а не Сахаров, у тебя нет. На психологических штришках обвинения не выстроишь. Тем более, когда у него непробиваемый щит.

— Мать?

— Да. Я не верю в ее признания, Гриднев. Она не расколется.

— Мы постараемся доказать ей опасность такой позиции.

— На все твои доказательства она будет твердить одно: я мать. Кто лучше матери знает своего сына? Это мой сын — и все. Попробуй опровергни.

— А если доказательства будут неопровержимы?

— A y тебя есть эти доказательства?

— Пока нет.