Операция «Гадюка» (сборник) - Страница 2

Мне хотелось принять вызов, но тогда бы я лишился общества Катрин. А мне не хотелось его лишаться.

Вагон был набит, почему-то каждый второй пассажир вез остроконечный садовый инвентарь, а другая половина волокла чемоданы и сумки на колесиках. Но на «Комсомольской» все эти страшные потные люди выжались из вагонов, как паста из тюбика. Стало свободно, и даже можно было сесть.

— Жалко, — сказал я. — Жалко, что стало так свободно.

— Ты мазохист! — шепотом воскликнула Катрин.

— Нет, сладострастник, — возразил я. — Толпа так сладко прижимала меня к твоей груди.

Катрин чуть растерялась. Ее синие глаза сузились от неуверенности: то ли рассердиться на меня, то ли отыскать достойный ответ. Она предпочла второе.

— И как тебе моя грудь? — прошептала она.

— Твоя грудь божественна, — сказал я. — Ты можешь смело переходить в третье тысячелетие с его сексуальной свободой и полной эмансипацией.

— Чуть-чуть, — вздохнула Катрин, — ты чуть-чуть переборщил в своем мужском самомнении. И я тебе это припомню.

Шутя, она была серьезна. И я согласился с ней. Если переиграл, то умей признаться.

Под большими деревьями у входа в парк «Сокольники» было прохладно, но нас обогнали другие любители пива. Они сидели на лавочках томными рядами и сосали пиво из бутылок. Ни один из банки, все — из бутылок. Здесь собирался народ серьезный, ценители и патриоты.

Я взял в киоске четыре банки «Будвайзера».

Впереди, за круглым бассейном, поднимался серебряный пластиковый купол какой-то очередной выставки. Нам бы в экспедицию такой купол — под ним свободно и не очень жарко. Под одним куполом можно устроить камералку, склад, столовую и танцевальный зал.

Нет, нельзя, придут заморенные, но гордые казачки и разрежут купол на полотна, а полотна унесут для хозяйственных надобностей. Если ты хочешь, чтобы археологическая экспедиция прожила на Кубани свой срок, то будь скромен, незаметен, плати рабочим достойно, но не очень много.

— Ты думаешь? — спросила Катрин.

Она была со мной одного роста — метр восемьдесят, и наши глаза, когда мы разговаривали, оказывались совсем рядом.

— Ты имеешь в виду процесс мышления? — уточнил я.

— Вот именно. Я вдруг тебя потеряла.

— Скоро в экспедицию, — сказал я.

— Почему ты вдруг об этом подумал?

— Увидел серебряную палатку, — показал я на купол.

— Пойдем левее, — предложила Катрин, будто не хотела, чтобы я думал об экспедиции.

Мы взяли левее.

…Скажите, почему мы должны зависеть от какого-то Нечипоренки, который и компьютера настоящего в глаза не видел? Крогиус клянется, что обсчитал бы бусы, пользуясь карманным вычислителем, быстрее, чем Нечипоренко с его лентяями. А нам так хотелось получить данные до лета, чтобы успеть сдать тезисы к полевому сезону — тогда мы получим слово на сентябрьской конференции и совершим наш небольшой переворот в отечественной археологии. Нам не поверят, и на нас даже ссылаться не станут — мало ли кто совершал небольшие перевороты? А вятичи и ныне там!

Когда я очнулся от мыслей, то понял, что Катрин идет на некотором расстоянии от меня и глядит недобро.

— Я о другом думал, — поспешил я оправдаться. — Я думал о бусах и компьютере.

В лесу, изрезанном тропинками, но почти не загаженном, Катрин постелила на траву газету. Я поставил на газету банки с пивом и две из них открыл. Они были теплыми и плевались пеной.

Солнце пробивалось сквозь молодую и остро пахнущую березовую листву. Мне захотелось березового сока, но мы опоздали — раз пошла листва, сок не побежит.

— А в детском доме я писал стихи, — сказал я. — Меня звали Лермонтовым.

— Почему не Пушкиным? — спросила Катрин.

— Потому что я имел наглость сказать, что люблю Лермонтова больше.

— А теперь?

— И теперь больше.

— Прочти стихотворение, — попросила Катрин.

— Какое?

— О котором сейчас вспомнил.

— Ты слишком прозорлива, Катрин.

— Мужчина должен думать, что свободен в своих решениях… и капризах.

— Тогда я не буду читать.

— Все равно тебе хочется.

— Я его забыл.

— Ну, как хочешь…

— Только последнюю строфу.

— Это не Лермонтов. Это ты.

Катрин открыла еще одну банку. Сдула пену. Я растянулся на траве и смотрел, прищурившись, на облака.

— Земля не холодная? — спросила Катрин.

— Я закаленный, я детдомовский.

— Для меня в этом есть анахронизм. Детские дома были сто лет назад. Ими командовал писатель Макаренко.

— И Железный Феликс.

— Если простудишься, раздружусь, — сказала Катрин.

Мне хотелось поцеловать ее, но ей этого не хотелось.

Я спросил:

— Ты хотела бы летать?

— На самолете?

— Сама.

— Без крыльев?

— Без крыльев.

— Это называется левитацией, — назидательно сказала Катрин. — А левитации не бывает. Это мистика.

— Это мистика для первобытных землян, но не для существа высшего порядка…

Она склонилась надо мной и посмотрела на меня в упор.

— Угадай мои мысли! — потребовала она.

— Я не умею.

— Тогда почувствуй мои мысли!

— Не мучай меня. Я все равно не признаюсь, так как не хочу получить пощечину.

— Твое молчание тоже оскорбительно.

Она коротко размахнулась и дотронулась до моей щеки ладонью. Ладонь была сухой и горячей.

— Очень жарко, — сказала Катрин. — И все потому, что ты не разрешаешь мне закалывать волосы наверх.

— Ты меня не спутала с кем-нибудь?

— Я тебя ни с кем не спутала. Неделю назад ты сказал мне, что любишь, когда у меня распущенные волосы.

— Ты мне нравишься в любом виде, — заверил я.

— Но с распущенными волосами больше.

— С распущенными больше.

Я принял ее жертву.

Она сидела, опершись ладонью о траву. Рука у нее была тонкая и сильная.

— Катрин, — сказал я, — выходи за меня замуж. Я тебя люблю.

— Ты меня не любишь, — возразила Катрин.

Я повернулся на бок, дотянулся губами до ее руки и поцеловал по очереди ее длинные загорелые пальцы.

— Если ты выйдешь за меня замуж, — сказал я, — то я всегда буду казаться тебе красивым. Как артист Янковский.

— Устанешь, — сказала Катрин. — И я устану.

— Давай попробуем.

— Ты сошел с ума, — заявила Катрин. — Ты же чужой человек. Опасный.

— Агент ЦРУ? — спросил я.

— Хуже, пришелец из космоса.

— Никто, кроме тебя, так не думает, — сказал я. — А гипнотизировать дураков я умею с детства. Ведь тебя мне не загипнотизировать?

— Разве я знаю? А может быть, я сижу здесь с тобой, потому что загипнотизирована?

Она сказала это как будто в шутку, а на самом деле серьезно. Она выпрямилась и забрала от меня свои пальцы.

— Нет, — сказал я. — Я позволил себе сделать это только один раз.

— Знаю. Когда у меня на Красной площади заболел зуб, правда?

— А ты мне даже спасибо не сказала.

Из леса вышла лосиха. У нее было грустное верблюжье лицо. Может, оттого, что она чувствовала себя неполноценной без рогов. Нас она будто не замечала. Понюхала пивные банки, глубоко вздохнула и пошла в лес, медленно переставляя ноги, словно училась ходить.

— А больше ты мне ничего не внушал? — спросила Катрин.

Она была настолько погружена в свои мысли, что не заметила визита лосихи.

Я не ответил ей, потому что лосиха обернулась от густых кустов, в которых намеревалась скрыться, и посмотрела мне в глаза.

— Я тебе не верю, — сказала Катрин.

Мы допили пиво, а пустые банки завернули в газету и положили ко мне в «дипломат». Мы были борцами за чистоту природы. Я впервые увидел Катрин на митинге «Гринписа» на Пушкинской площади. Она там была активисткой, а я проходил мимо и загляделся на нее.