Опасные мысли - Страница 8

После смерти отца сладкие мечты начали преследовать меня: о подвигах, о торжественной смерти и чудесном воскресении. Может быть, его смерть наложилась в моем сознании на смерть Христа. Не многие из ребятишек знали в те годы о Христе. Но мне в деревне бабушка читала по складам Евангелие. Это была моя первая книга.

Митя погиб. Пролежал зимней ночью пьяный на улице, в каком-то чужом городе, простудился и умер от скоротечной чахотки среди людей, которым не было до него никакого дела. Петя ездил в тот город. Ему отдали Митины документы; но могилу не нашли. «Больно прытко умирать стали, — сказал ему старик в морге. — Голод. За всеми не усмотришь, у кого какое фамилие».

Проверили врачи Петю — оказался тоже туберкулез. Проверили меня — и срочно направили в детскую группу при ближайшем диспансере. Ежедневно после школы мне устраивали усиленное питание, сон на воздухе в меховом мешке и врачебную проверку.

Мать же оказалась совершенно здоровой.

Она решила пробиваться в люди. «Феди нет, — говорила она. — То я была как за каменной стеной; а теперь как? Теперь надо самой».

«А что самой? — спрашивал Петя. — Работа хорошая».

«Да ты не понимаешь, — отмахивалась мать, — что такое фабричная работница? Ноль без палочки».

Она прошла курсы машинисток. Вступила в комсомол. Взяла общественную нагрузку — учить читать неграмотных (которых после всех наших войн да революций развелось много). Участвовала в художественной самодеятельности. Однажды она привела меня на концерт в фабричный клуб; и я впервые услышал классическую музыку — пасторальные дуэты из «Пиковой дамы» Чайковского; пела их моя мать вместе с другой работницей.

Материны расчеты оправдались. Ее заметили; скоро она была уже секретарем-машинисткой при главном инженере фабрики.

Через год после смерти отца главный инженер начал приходить к нам домой. С этим человеком связано мое первое косвенное знакомство с НКВД. Шел 1934 год — начало новой фазы большевистского террора. Я помню, мальчишки- разносчики газет кричали на улицах: «Кирова убили! Кирова убили!» Убили Кирова, первого секретаря Ленинградского обкома ВКП (б). Начались массовые аресты — теперь уж не крестьян, а самих партийных работников. Арестовывали они друг друга по очереди; но и простыми людьми не брезговали. Среди множества простых оказался брат маминого главного инженера. Его продержали на Лубянке и отпустили; как оказалось, — на время. В это отпущенное ему на жизнь время он приходил раза два к нам домой вместе с братом. Склонив головы над нашим маленьким столом, они обсуждали полушепотом, что там с ним приключилось. А приключилось — арестовали и били и задавали нелепые вопросы. Я слышал еще и раньше, как взрослые пугали друг друга Лубянкой, и было интересно, что за Лубянка такая? Теперь я понял.

Но страдания, о которых шептали за столом, не тронули меня. Я не любил главного инженера. Я его ненавидел, хотя не мог бы еще объяснить, за что. И вот однажды я проснулся ночью. Кровать матери стояла в полушаге от моего диванчика. Бабушки не было, после Митиной смерти она вернулась в деревню. Петя со своей невестой Лизой спали в темной проходной половинке, за перегородкой, которая делила теперь общую территорию на две части. В нашей половинке было окно, в него светил уличный фонарь. На кровати были — двое. И я увидел то, что мне не следовало видеть. Открытие не вызвало любопытства. Было очень неприятно. Скоро я снова заснул.

Утром, казалось, я уже не помнил об этом. Мы сидели с матерью за завтраком, Петя с Лизой еще не вставали. Никакого инженера не было в комнате. Но тут я вспомнил все, что видел и слышал ночью, меня стошнило, и началась истерика.

«Что? Что? Что?» — шептала испуганно мать. Я плакал так редко. Но она уже догадывалась, что. «Пусть не… пусть не… приходит!» — прорыдал я. Она схватила меня за руку и выскочила со мной на улицу.

На улице была опять весна; было сухо, тепло и солнечно. Я плакал. Мать что-то говорила, объясняла мне, как взрослому: «Это очень нужно… и тебе нужно… тебе нужен отец». Я плакал. Мы шли по светлой Якиманке, потом по темноватой Шаболовке, потом свернули в Донской переулок; вот и фабрика — та самая, около которой сожгли моего отца. Я все ревел. «Ну, хорошо, — сказала она. — Хорошо… Ты его больше не увидишь. Не плачь, пожалуйста, у меня уже нет времени, опаздываю. Иди, гуляй. Я приду к обеду». И убежала на работу.

Я пошел на задний двор. Там было когда-то монастырское кладбище. Я обычно гулял, пока не приходила к обеду мать; она шла со мной в рабочую столовую, потом провожала в школу. Я сел на траву и стал разбирать надписи на могильных камнях, разбросанных там и сям. Серая ворона подглядывала за мной, вытягивая голову из-за березового пня. Прилетела другая. Всю жизнь я любил этих нескладных птиц; они окружали меня в детстве. Бабушка выносила меня на огород, сажала на расстеленную шубу и принималась копать картошку. «Завтра мороз», — говорила она и быстро-быстро разворачивала вилами грядки, собирала клубни в ведра, из ведер пересыпала в мешки, мешки носила в дом, чтобы опорожнить их в подпол. Летели облака, и носились на ветру большими кругами и кричали вороны. Ноги не двигались, но это не имело значения. Я был счастлив, сидя в кругу летающих ворон.

Теперь, дожидаясь матери на кладбище, я почувствовал, что я уже больше не маленький.

Мать выполнила обещание: я «его» больше не видел. Впрочем, нет, видел — еще один раз. Через два года мать вышла замуж за очень доброго, очень деликатного человека, и мы поменяли квартиру. Однажды ночью наша незапиравшаяся дверь открылась, и в комнату вошел «он». Он был, видно, очень пьян. Я вскочил, охваченный прежней ненавистью; как будто и не прошло с тех пор четырех длинных лет. Но встал отчим, худая каланча в подштанниках, подошел к нему и дал пощечину. Звонкую, но не сильную. «Он» жалко улыбнулся, сказал: «С-с. С-с. Спасибо», — повернулся и вышел, старательно прикрыв за собою дверь.

Он был, может быть, совсем неплохим человеком. Много-много позже мать рассказала мне: он наотрез отказался на партийном собрании осудить своего брата, «врага народа». Его исключили из партии за «политическую незрелость» и, конечно, уволили: сперва из главных инженеров, потом из инженеров, а потом и из техников; потому что не мог же такой человек быть на руководящей должности. Он запил. Тогда-то он и пришел к нам среди ночи. Потом мать потеряла его следы. Наверное его тоже арестовали.

После того мучительного конфликта с мамой, из-за ее инженера, я почувствовал, что существуют другие жизни, отдельные от моей, и моя жизнь, в которой я могу жить по-своему. Впервые я начал переживать себя как личность. Конечно, это было лишь неясное ощущение. В моем окружении не существовало концепции для такой вещи; слово же «личность» носило шутовской, глумливый оттенок.

«Вот смажу те, курва, по личности!» — кричал, бывало, в добром расположении духа наш сосед своей растрепанной бабе. Другой сосед, милиционер, советовал человеку, жившему в дальнем конце коридора:

«Подтеритесь, гражданин! Обосритесь и подтеритесь посуше Вашим удостоверением личности. Ли-и-чность!»

Это было еще до того, как я обнаружил милиционера лежавшим на лестничной площадке с простреленным животом…

Итак, в ту весну я начал самостоятельную жизнь.

«Не провожай меня больше в школу», — объявил я матери. Мы стояли около фабричных ворот. Лились потоки работниц: шел обеденный перерыв. Мать глянула на меня грустно, кивнула, протянула монетки:

«Иди. Это на трамвай. Это на второй трамвай. Переходи улицы осторожно. Не беги. Лучше опоздай. Не побежишь?»

Близость, сладкая близость с ребенком, когда он — это только часть твоего существа, оборвалась у нее, почти и не начавшись. Она страдала. Я чувствовал это, но не позволил ей заметить моего сострадания. Она поцеловала меня на дорожку. Я вытер рукой место поцелуя. Она попробовала улыбнуться на это. Я попробовал сделать вид, будто чешу щеку. Так, день за днем, она целовала меня все реже и реже.