Опасно — Истина! Смелость принять непознаваемое - Страница 62

Ребенок приходит чистым, на нем ничего не написано; нет никаких указаний на то, кем он должен быть, — ему открыты все измерения. И это первое, что необходимо понять: ребенок — это не вещь, ребенок — существо.

Он еще не состоялся, ему еще предстоит случиться. Он — это процесс, и невозможно предугадать, где он закончится, каков будет конечный результат его жизненных опытов, переживаний, беспокойств, экстазов, что получится в конечном счете. Суммарный итог его жизни вначале неизвестен. Ребенок не приносит с собой карты. Астрологи и хироманты обманывают тебя, и им это удается, поскольку для этого у них есть все возможности. Родители хотят знать, что произойдет с их ребенком, они делают это из любви, поэтому их и эксплуатируют всевозможные мошенники. И эти мошенники предсказывают: «С ним случится то-то или то-то», но это не причиняет большого вреда; они эксплуатируют тебя чуть-чуть. Их предсказания никогда не исполняются.

Настоящую проблему представляют собой священники, политики и педагоги. Политика не интересует истинный потенциал ребенка; он заинтересован в том, чтобы этот ребенок стал частью его игры во власть. Он вкладывается в каждого ребенка, ибо каждый ребенок — его потенциальный сторонник или противник. Предвыборную кампанию нужно начинать как можно раньше, потому еще до того, как ребенок встанет на ноги, его направляют на путь, который будет исполнять желания политика, но уничтожит внутреннее семя в ребенке.

Священник также заинтересован; он тоже инвестирует в детей. Папа тем более значителен, чем больше в мире католиков. Если католиков не станет, какой смысл будет в Папе, кого он будет интересовать? Каждый новорожденный обладает определенной силой, которая может быть использована политиками и священниками.

Вскоре, когда ребенок станет вполне оперившимся гражданином мира, его нужно будет захватить. Если он родился в католической семье, то он должен стать католиком; или если, по счастью, он сирота, тогда о нем позаботится Мать Тереза и обратит его в католичество. Это великая удача. Чем больше в мире сирот, тем больше Нобелевских премий сможет получить Мать Тереза и тем больше будет католиков. Чем больше в мире нищих... Их легко можно обратить в католичество.

Иисус говорит, что не хлебом единым жив человек. Это верно в отношении подлинного человека, но не в отношении масс. А что касается масс, я утверждаю, что человек жив хлебом, и одним только хлебом. И вокруг одни только массы. Где ты встречал настоящего человека? Эти политики, священники и педагоги не предоставляют ни одного ребенка самому себе, чтобы тот мог стать подлинным, обрел свое истинное лицо и нашел себя. Повсюду люди, которые имеют корыстные интересы в отношении каждого ребенка. А ребенок — это чистый лист, на нем ничего не написано, и каждый испытывает искушение написать на нем что-нибудь. Родители, естественно, хотят записать туда свою религию, касту, свою философию, политическую позицию — ведь ребенок должен представлять их самих. Он должен нести их наследие.

Если на протяжении веков они были индусами, ребенок должен быть индусом и нести наследие индуизма будущим поколениям. Их не интересует собственный потенциал ребенка — он никого не волнует, — их интересуют личные вложения, и естественно, каждый родитель вкладывается.

Родители так много отдают детям: дают им жизнь, растят, дают им образование — и все это делается с определенными условиями — не важно, высказано оно вслух или нет. Однажды они скажут: «Мы столько для тебя сделали — сейчас настало время тебе сделать что-то для нас». Возможно, они и сами не осознают, что делают, — просто именно так их воспитали собственные родители; поколение за поколением происходит одно и то же.

Учитель заинтересован в том, чтобы ученик представлял его самого. Религиозный учитель заинтересован в том, чтобы ученик был моделью его учения. Я хочу, чтобы ты запомнил: каждый заинтересован в ребенке с теми целями, которые абсолютно не интересны ребенку.

А ребенок очень беспомощен, он не может бороться против всех этих людей. Они сильны; он зависит от них. Если они захотят что-то из него сделать, ему придется этим стать. Ребенку абсолютно ясно: если он выступает против своих родителей, он проявляет непослушание, он их предает. Эти идеи тоже внедрены родителями, священниками, учителями — и он чувствует вину.

Любое самоутверждение с его стороны превращается в проступок, а удовлетворение малейшего требования родителей, учителей, священников, политиков, — которое не более чем прихоть, — высоко вознаграждается. Ребенок с самого детства начинает учиться политике, становится лицемером — ведь, если он говорит правду, его наказывают. Теперь в его распоряжении простой расчет, и мы не можем осуждать его за это.

Когда я был ребенком — а из собственного опыта я могу говорить более авторитетно, так как не знаю, каково было твое детство, а знаю только свое — это была ежедневная проблема. Меня постоянно просили быть честным. Я сказал отцу: «Когда ты просишь меня быть честным, помни об одном: честность должна быть вознаграждена, а иначе ты толкаешь меня на нечестность. Я готов».

Очень быстро я вычислил, что правду говорить невыгодно — потому что за это наказывают. А ложь приветствуется — ты вознагражден. Это был решающий, очень важный момент. И я четко дал понять своим родителям: «Если вы хотите, чтобы я был честен, честность должна быть вознаграждена — и не когда-то в следующей жизни, а здесь и сейчас, потому что честен я здесь и сейчас. А если честность не приветствуется и вы меня за это наказываете, тогда вы заставляете меня лгать. Так что пусть это будет четко определено, и тогда для меня это не проблема — я всегда буду честен».

Не думаю, что любой ребенок способен это вычислить и заключить четкий контракт со своими родителями, но со своим отцом я сделал это. И как бы это ни было против него, против его морали, его общества, его репутации — каковы бы ни были последствия, я всегда говорил правду. И за это я должен был быть немедленно вознагражден. «Иначе, — говорил я, — как ты знаешь, в следующий раз я скажу то, что ты хочешь услышать, — но помни, что это будет ложь».

Когда я впервые сказал это своему отцу, он ответил: «Мне нужно подумать. Кажется, ты хитришь. Ты накидываешь на меня неуловимую сеть... Сначала ты совершаешь какую-нибудь шалость, потом ты честен — и я должен вознаградить тебя за эту шалость!» Я сказал: «Тебе решать, хочешь ли ты, чтобы я был честен. Я буду делать то, что хочу, в любом случае. Шалость будет в любом случае. Она уже случилась, и только после встает вопрос: быть мне честным или нет. Так зачем впутывать сюда шалость? Она уже произошла. Теперь уже ничего не поделаешь, ее невозможно отменить.

Но ты можешь заставить меня солгать — и я солгу. И я сделаю это с таким лицом, что ты будешь полностью уверен, что я говорю правду. Я научусь. Если все развернется именно так, то пусть так и будет, но помни, что это ты ответствен за то, что отвлек меня от правды, так как поощрял ложь и наказывал правду. Можешь подумать. Я не тороплюсь. Обращайся, если что».

И случилось вот что... За два-три квартала от нашего дома жила семья очень ортодоксальных браминов. Брамины полностью сбривают волосы, оставляя над седьмой чакрой лишь небольшой островок волос, которые продолжают расти. Они зачесывают их вверх и убирают под шапку или тюрбан. И то, что я сделал... Я взял и отрезал волосы их отца. В Индии летом люди спят на улице. Кровати и кушетки выносят из домов, и весь город ночью спит на улице — в домах слишком жарко.

Он спал, и я в этом не виноват... У него была такая длинная чоти — этот пучок волос называется ноты. Я никогда ее раньше не видел, потому что он прятал ее под своим тюрбаном. Во время сна она свесилась и коснулась земли. И она была настолько длинной, что я не смог устоять. Я побежал домой, схватил ножницы, отрезал ее и отнес к себе в комнату.

Утром, должно быть, он обнаружил, что произошло. Он не мог поверить: ведь в ней содержалась вся его чистота, вся религиозность — и теперь его духовность была разрушена. Все вокруг знали, что, если что-то идет не так, первым делом нужно идти ко мне. И он пришел незамедлительно. Я сидел снаружи, так как знал, что он придет. Он посмотрел на меня. Я тоже на него посмотрел.