Опасная тишина - Страница 16
Понимая, что заслоны свое дело сделали, Мягков вновь отложил винтовку в сторону и бросился в темноту, туда, где осталась группа девушек-комсомолок.
Земля под ним кренилась неровно, уходя то в одну сторону, то в другую, уползала из-под ног, дважды комендант присел на четвереньки – почувствовал, что по нему стреляли из темноты, выстрелил ответно из нагана, – и через несколько минут наткнулся в темноте на лежащую девушку.
Девушка была мертва. Мягков опустился перед ней на колени и вслепую провел ладонью по волосам – ему показалось, что это была Даша. Но волосы у Даши были мягче, длиннее, они выбивались у Даши из-под косынки. А у этой девушки не могли выбиваться, она была острижена коротко, под мальчишку… Это была не Даша.
Мягков облегченно перевел дыхание. Один из пулеметов, работавших в задней засаде, смолк – то ли заклинило, то ли надо было вставлять новую ленту, отсюда не понять, что нужно делать, – но молчание пулемета вызвало у него беспокойство. Мягков прижался к земле и, вывернув голову, начал тщательно вглядываться в темноту.
Второй пулемет продолжал работать. Опытный пулеметчик бил экономно, короткими очередями, он видел то, чего не видел комендант, подхватывал цели на лету, на бегу, подстраховывал первого пулеметчика, ожидая, когда тот справится со своим «максимом».
Со вторым пулеметчиком повезло – если бы еще и его «максим» умолк, тогда пиши пропало, Мягков, как командир группы, мог угодить под ревтрибунал.
Полторы минуты, пока молчал первый пулемет, вызвали у Мягкова жжение под лопаткой, сильное жжение, – показалось, что ему ножом проткнули спину, пытались достать до сердца. Комендант протестующе стиснул зубы: «Не-ет…»
Наконец заработал первый пулемет, и обрадованный Мягков ладонью сгреб со лба горячий пот. Боль, возникшая в сердце, начала понемногу отступать, комок, возникший в глотке – комендант даже не заметил, как тот возник, – рассосался сам по себе.
Взглянув напоследок на мертвую девушку, – лицо ее в вязкой душной темноте почти светилось, картина была нереальной, – Мягков переместился дальше: увидел еще одну фигурку, лежавшую на земле без движения. Выматерился – ну, куда же вы, дурехи, полезли? Эх, оторвать бы голову вашему непутевому предводителю! Тьфу!
Через несколько мгновений он оказался около второго тела. Сдавил зубы, нижнюю губу прокусил до крови, внутри вновь возникло что-то нехорошее, острекающее: а вдруг это Даша?
Нет, это была не Даша. Мягков втянул в себя сквозь зубы воздух, выдохнул резко и двинулся дальше.
Дашу он нашел через полторы минуты: комсомольская группа почти целиком попала под первые залпы «камышовых котов» и легла прямо на дороге.
Даша была еще жива, она узнала Мягкова, улыбнулась слабо, очень испуганно, прошептала едва слышно:
– Это вы?
– Я, Даша, я! Ты не тревожься, я тебя сейчас к врачу доставлю. Потерпи, Даш!
В темноте было хорошо видно, как на лице Даши показалась кровь – вытекла из-под крыла носа, пролилась на щеку, оттуда тонкой струйкой – вниз, на шею.
– Вы только моей маме ничего не говорите, – прошептала Даша, – прошу вас.
Пулеметы к этой минуте смолкли – видать, с «камышовыми» было уже покончено, часть их положили, часть вернулась в плавни, – наступила звонкая, ломающая виски тишина, через несколько мгновений сквозь эту болезненную тишину прорезалась тихая птичья песня.
Какая-то ночная птичка, которой не было никакого дела ни до войны, ни до человеческой боли, заливалась вовсю, растворенная в ночной темноте, веселая, легкая и, наверное, одинокая, – призывала к себе подружку, поскольку не положено в одиночестве коротать время, положено жить только вдвоем, в паре. Мягков застонал оглушенно, подергал головой.
– Не говорите маме, пожалуйста, – едва слышно прошептала Даша, – прошу вас…
Сзади, за спиной, послышался громкий говор – бойцы поднимались со своих мест, перекликались, начали передвигаться по дороге, совсем не опасаясь того, что какой-нибудь подстреленный бандит очнется и вслепую пальнет на голос, – значит, все, с «камышовыми» было покончено, это финиш, теперь надо было как можно быстрее доставить Дашу в город, к доктору.
В штабе отряда имелось два толковых доктора, Ломакин позаботился, привез их с собой, оба – специалисты по ранениям, народу спасли много, не дали уйти на тот свет. Мягков выпрямился, оглянулся на говор.
Совсем недалеко, метрах в двадцати от коменданта, двое бойцов наткнулись на убитую комсомолку, один из них не выдержал, выматерился, второй произнес подавленно, с удрученным удивлением:
– Надо же, девчонку положили, не пожалели, белорылые мерзавцы.
– Положить надо было бы того, кто послал ее сюда.
– Товарищи, подойдите кто-нибудь ко мне! – позвал Мягков.
– Никак комендант? – нерешительно проговорил второй боец. – Это вы, товарищ комендант?
– Я. Подойдите ко мне, здесь раненая.
– Ничего не надо, – прошептала Даша едва слышно, неразличимо, но Мягков различил ее шепот среди других звуков, разобрал слова. – Вы только маме ничего не говорите, – вновь попросила Даша.
Господи, от этих простых слов из глаз могут невольно потечь слезы. Чтобы этого не произошло, он невольно сжал зубы. Дашину маму он не знал совершенно, никогда не видел ее, не знает, как она выглядит, если встретит на улице – не обратит внимания.
Одна деталь: Даша говорит только о маме, об отце не говорит совершенно, – значит, отца у нее нет… Выходит, так. Скорее всего, отец у Даши погиб.
Мягкову многое надо было бы узнать у Даши, во многом расспросить – все это еще впереди. Впереди…
Как же ему не хотелось, чтобы девчонки-комсомолки принимали участие в операции, как он ругал дурака-секретаря… И откуда же он узнал, что нынешней ночью пограничники, чекисты, ревкомовцы будут ликвидировать подполье, кто посвятил его в военные секреты, о которых и знали-то всего несколько человек? Этим делом должен заняться следователь, разобраться во всем досконально, а молодежный поводырь – ответить за погибших.
Только убитых девчонок уже не вернуть.
– Товарищ комендант, – подал голос один из бойцов, – а, товарищ комендант!
Голос звучал неясно, приносился словно бы из далекого далека, Мягков, кажется, даже не расслышал его, но засек внутренним чутьем, вскинул голову, попросил:
– Подгоните сюда повозку!
Бойцы растворились в ночном мраке – только что стояли рядом, участливо склонившись на раненой Дашей, – и вдруг исчезли.
Ночное небо немного прояснело – наверное, из-за того, что свет звезд сделался ярче, – на фоне его неподвижными черными силуэтами, похожими на огромных недобрых великанов, выделялись деревья. Одинокая птица, певшая неподалеку, нашла себе напарницу, к ним присоединился третий голос, чистый, нежный, способный выводить соловьиные трели.
Из кармана Мягков достал старенький носовой платок, – чистый, платки свои Мягков стирал каждый день и соблюдал этот обряд строго, – стер Даше кровь с лица.
Если засохнет – оттирать потом будет труднее. Прошептал тихо и горько:
– Я же просил не ходить сюда – и не надо было ходить. Эх, Даша, Даша… Война ведь – штука не для женщин.
Вспомнил, сколько бесполезных попыток сделал, чтобы отменить глупый приказ комсомольского начальника. Жаль, что все впустую. Он скрипнул зубами. Кто-то обязательно должен отметить за это преступное распоряжение. Мягков до Москвы доберется, но обязательно отыщет виновного.
Ну где же бойцы с лошадью? Он выпрямился и, щурясь подбито, будто птица, подсеченная выстрелом, вгляделся в ночную темноту, которая уже переставала быть ночной – утро находилось совсем рядом, воздух сделался совсем другим. Даша застонала, она находилась без сознания.
Мягков поморщился: кто знает, может, ему было сейчас больнее, чем Даше, в груди, под сердцем, образовалась горячая пустота, начиненная опасной тяжестью, способной перекрыть все внутри и остановить дыхание, а следом остановить и сердце.
Комендант хорошо знал по фронту, как умирают люди, много оставил их на обочинах разных пыльных дорог. Одни погибали от ран, другие от брюшного тифа, от сыпняка и холеры, третьи от голода, от холода и страшной простудной горячки, четвертые не имели ни ран, ни болезней, не замерзали в степи – они просто умирали от того, что остались одни. Таких на памяти Мягкова было несколько человек, и он сочувствовал им больше всех.