Опасная колея - Страница 6
Место это – не славный град Китеж, конечно, а Капища – слыло дурным. В пору не столь отдалённую сюда со всего Москов-града свозили безродных покойников: бродяг, нищих да лихих людей, чей мятежный дух и по ту сторону жизненной черты не умел обрести успокоения. Время шло, столица ширилась, на месте старых могил вставали новые дома. Жилось в них беспокойно, зато дёшево. Коренные обитатели Капищ давно привыкли к бесплотным своим соседям, внимания на них не обращали, ну, разве что на улицу старались ночью лишний раз не выходить. (И то сказать, лихих людей – живых, не призрачных – на Капищах с годами меньше не стало, так что предосторожность вышеупомянутая, скорее всего, была вызвана именно этим, а не порождениями тонких сфер.) Бедный же Тит Ардалионович поначалу, будучи ещё совсем юным гимназистом, чуть с лестницы не падал всякий раз, когда перед его носом воплощалась призрачная фигура в бесстыдном декольте, принималась говорить скабрезности и смущать. Потом тоже привык, пугаться перестал, и призрак отвязался, заскучав…
Предыдущий день начался для сыскного пристава Ивенского чрезвычайно неудачно, новый же, выходной, оказался ещё хуже. Сначала от потолка, обнажив безобразную обрешётку, отвалился тяжёлый пласт штукатурки и рухнул точно на подушку. К счастью, буквально за секунду до этого Роман Григорьевич поднялся с постели и только поэтому остался жив.
Оставив Захара устранять последствия случившегося и наскоро перекусив, он направился на службу, не смотря на праздник. Слишком уж захватывающим казалось молодому человеку дело об убиении колдуна, не хотелось терять времени, упускать горячий след.
Однако, до Управления он не добрался. Из расшатанной кладки старого флигеля вывалился кирпич и разбился о мостовую прямо перед носом Романа Григорьевича, каменная крошка брызнула по ногам.
«С ума сойти!» – сказал себе пристав, и гадая о том, надо расценивать оба утренних происшествия как удивительное невезение, или наоборот, редкую удачу, продолжил путь. И на ближайшем перекрёстке едва не попал под колёса извозчика – лошадь понесла! Чудо, что успел отпрыгнуть! Кое-как уняв нервную дрожь, охватившую тело, едва не ставшее преждевременно мёртвым, господин Ивенский побрёл дальше. Двигался он уже не так уверенно – наоборот, опасливо озирался. Только это его и спасло, когда навстречу из-за поворота выскочил огромный красномордый детина в окровавленном фартуке мясника, со здоровенным тесаком в руке. «Убью! Всех убью! – дико орал он, размахивая оружием. – Крысы! Крысы кругом! Не троньте!» Выпученные глаза его были совершенно дикими, изо рта летели хлопья пенистой слюны. Шагах в двадцати позади громыхали сапогами трое городовых, истошно дули в свистки.
Увернувшись с пути безумца, Роман Григорьевич ловко поставил ему подножку. Массивное тело тяжело рухнуло на мостовую. Стражи порядка налетели, выбили нож, скрутили руки за спиной.
– Докладываю, ваше высокоблагородие! Мясник Субботин! Белая горячка! – тяжело отдуваясь, отчитался городовой Евстратов, хорошо знакомый с Ивенским лично – доводилось встречаться по службе. И не сдержал восхищения. – Как вы его завалили-то лихо, ваше высокоблагородие, а! С виду из себя субтильные совсем, а с эдакой тушей управились!
Нельзя сказать, что подобный комплимент «его высокоблагородие» порадовал, скорее наоборот. Роман Григорьевич от природы был сложен хорошо, но прямо скажем, не богатырски – тонковат в кости и тощ. Ещё в его детстве отцов денщик Егор, заботам которого был вверен генеральский отпрыск, частенько говаривал с горечью: «Нашего молодого барина чем не потчуй – всё не в коня корм!» Должно быть, пагубно сказался голодный триста шестьдесят восьмой год,[3] это после него Ивенского-младшего никак не удавалось откормить, как бедный Егор ни старался. Впрочем, сам Роман Григорьевич внешностью своей, по мнению всех знакомых дам, весьма недурной, был вполне доволен, и менять её в угоду отцовскому денщику не собирался. Но очень уж не понравилось ему определение, которым его наградил Евстратов. Ну, сказал бы «стройный» или, к примеру, «изящный» – было бы хорошо. А «субтильный» – это больше подходит для чахоточных, так ему казалось.
Странная череда опасных случайностей, внезапно на него обрушившихся, уже начинала не на шутку тревожить пристава. И когда вырвавшийся со двора молочницы бык едва не поддел его на рога – спасла тумба для театральных афиш – Роман Григорьевич решил, что с него достаточно, и жизнь надо менять в корне. От идеи посетить Управление он отказался, и отправился восвояси, взяв извозчика. Надо ли говорить, что пролётка перевернулась? К счастью, снова обошлось без жертв. Выбравшись из-под обломков, Ивенский побрёл домой, ни за что обругав очередного подоспевшего городового «болваном». Его пошатывало, из прокушенной губы и разбитого носа сочилась кровь. «Просто проклятие какое-то на меня свалилось, – думал он отрешённо. – К колдуну, что ли, сходить?»
– Ох, батюшки! Ваше высокоблагородие, да что же с вами опять стряслося? – по-бабьи всплеснул руками Захар.
– Что значит «опять»? – рассердился Роман Григорьевич. – Разве прежде со мной что-то «стрясалось»?
Но у денщика ответ был наготове.
– А как же, барин?! То вас злодей ножом пырнул – чуть не месяц замертво лежали, потом из леворьвера вас прострелили – снова думали, что помрёте. А уж сколько раз костюм на вас попорчен был – и не сосчитаешь!
– Ах, не говори, пожалуйста, ерунды, – утомлённо велел Роман Григорьевич. – Тогда было совсем другое дело, нечего равнять… Ты вот что. Собирай-ка вещи и ступай за подводой. Мы переезжаем.
– Куда? – опешил Захар. В пансионе мещанина Прокофьева его высокоблагородие обреталось ещё со студенческих лет. Будучи пятнадцатилетним отроком, Роман Григорьевич возжаждали самостоятельности, не вняв уговорам любящего папеньки, сменили великолепный особняк в Пекин-городе на три скромные (исключительно с точки зрения Захара, привыкшего к барским хоромам) съёмные комнаты с полным содержанием, и до сих пор казались вполне довольными новой жизнью. И вдруг – такая перемена!
– Возвращаемся к папеньке на Великую.
– Давно пора! Ведь я сколько раз говаривал: негоже вашему высокоблагородию в тутошней дыре обитать, не по чину! А уж папенька ваш, Григорий Романыч, как будут рады! – просиял Захар и опрометью, пока молодой барин не передумал, бросился собирать пожитки.
Роман Григорьевич был рад от него отделаться. Захар принадлежал к числу старых папенькиных слуг, и был, прямо скажем, распущен не в меру: место своё знал плохо, иной раз даже пререкаться себе позволял с господами, особенно с Ивенским-младшим, коего знал с рождения и, похоже, до сих пор едва ли не дитём неразумным почитал. Так вот, если бы денщик, по безобразной привычке совать нос не в своё дело, пристал бы к хозяину с расспросами о причине внезапного переезда, тот положительно не знал бы, что ему ответить. Просто не было никакой причины, взбрело в голову, и всё тут!
Кое-как приведши в порядок разбитое лицо и предоставив все заботы Захару, хоть и вредному, но достаточно толковому, чтобы справится с ними самостоятельно, Роман Григорьевич, не дожидаясь окончания сборов, направился к отчему дому налегке. Настроение было подавленным, он не был уверен, что доберётся до места живым. Однако, обошлось без новых происшествий, не считая божьей птицы голубя, посадившего пятно ему на плечо. Но это, согласитесь, не кирпич на голову. Даже непонятно, отчего Роман Григорьевич ещё сильнее расстроился?
На тесовом, отнюдь не украшающем облик города заборе у дома купца Игнаткина сидели три коловерши – сами бурые, без рук, без ног, только голова и хвост. Умостились на столбах, вращали глупыми глазищами. В другой день Роман Григорьевич не стал бы обращать внимания на такую безделицу, но теперь подумал с раздражением: «Безобразие! Развели пакость, будто не в столице мы живём, а в глухой деревне! На нас Европа сморит, а у нас нежить средь бела дня заборы обсиживает!» Коловерши разом повернули головы, раззявили круглые пасти и дружно зашипели ему вслед, выметнув узкие языки. С чего вдруг? Обычно коловерши на людей не кидаются. «Сгинь!» – зло огрызнулся второй пристав, и те послушно сгинули: свалились со столбов, канули за забором. «То-то же!» – мстительно усмехнулся Ивенский-младший.