Опасная колея - Страница 10

– Вот именно! Не всё! Есть вещи поважнее презренного металла! Жаль, не все это понимают, не все-е! А зря! Это не доводит их до добра, и Аскольд Аскольдович тому живейший… или правильнее сказать, мертвейший пример? – тут он хихикнул, да так злорадно, что мороз по коже.

– У господина Понурова были враги? Я имею в виду, не из числа клиентуры, а из магического сословия, – уточнил Ивенский. – Соперники, может быть?

– Враги? Соперники? – маг на минуту задумался, будто что-то припоминая. – Думаю, нет, до последнего времени. В нашем магическом сообществе его давно перестали воспринимать всерьёз. Он слишком расходовал себя, разыскивая сбежавших собачек и отваживая неугодных женихов, – при этих его словах оба слушателя невольно вздрогнули. – Звучит парадоксально, но сил на эти пустяки уходит не меньше, чем на гм… неважно. Нет, Понурова у нас давно, давнее-е-енько списали со счетов… А напрасно! – жёлтые глаза хищно блеснули. – Как оказалось, тактика его имела свои преимущества. В результате своей, с позволения сказать, деятельности, Аскольд Аскольдыч сделался, простите за каламбур, большим любимцем светских дам. А у дам, как известно, частенько бывают мужья. Теперь вы понимаете? – он обвёл слушателей торжествующим взглядом.

– Нет! – признался Ивенский честно.

– Заказ! – Кнупперс назидательно поднял кверху сухонький пальчик. – Государственной, я бы даже сказал стратегической важности заказ! Большие миллионы на кону! И кому он достался, как вы думаете?

– Понурову? – выдохнул Удальцев, не сдержавшись.

– Именно, и-мен-но ему! Наверняка, не без протекции одной из этих салонных куриц с их левретками и побрякушками! – теперь в голосе мага звучала откровенная ненависть.

– А что за заказ, вы не могли бы уточнить? – спросил пристав тихо.

Кнупперс сокрушённо развёл руками, от его злобы, кажется, не осталось и следа.

– Увы, милый юноша. Моя должность подразумевает некоторые ограничения в распространении сведений официального характера. На вашем месте я обратился бы за разъяснениями в Министерство путей сообщения.[6]

– Хорошо, – кивнул Роман Григорьевич. – Тогда не подскажете ли, теперь, когда Понуров мёртв, кому будет передан заказ? Кто больше остальных может рассчитывать его получить?

Стефан Теодорович отчего-то улыбнулся мягко, будто вопрос его умилил.

– Что ж, это ни для кого не секрет. Основных претендентов трое: предводитель нашего общества, гроссмейстер Раздымов, профессор Дронницкий, и ваш покорный слуга! Каждому из нас Аскольда Аскольдыч оказал большую, огро-омную услугу, скончамшись. Желаете арестовать всех сразу, или начнёте с меня?

– Ну, что вы, любезнейший Стефан Теодорович! – Ивенский растянул губы в притворной улыбке, она нелегко ему далась. – Что-то подсказывает мне: даже если бы подобная идея по юношескому недомыслию вдруг пришла бы нам в голову, мы вряд ли смогли бы её осуществить.

Маг улыбнулся в ответ, и если бы на дворе было лето, то все столичные мухи непременно передохли бы от этой его улыбки.

– Вы чрезвычайно проницательный молодой человек, милейший Роман Григорьевич! Чрезвыча-айно проницательный. Что, впрочем, не уберегло вас… гм… неважно. Итак, разрешите откланяться, дела, дела… – он поднялся с банкетки, давая понять, что разговор завершён, и присутствие гостей боле нежелательно.

– Ах, какой же неприятный субъект этот господин Кнупперс! – от души выпалил Тит Ардалионович, полной грудью вдыхая пыльный морозный воздух. Так жарко было натоплено в Собрании, что ему едва дурно не сделалось к концу визита. Или это общество злого мага так нехорошо на него повлияло? Хотел достать платок, обтереть лицо – не нашёл в кармане, обронил, что ли?

– Ужасный тип! – согласился Роман Григорьевич. – Смотрит так, что мороз по коже! Кажется, вот-вот превратишься в жабу или другого какого гада… Как думаете, Удальцев, я правильно поступил, что не стал расспрашивать его о пропавшем предмете? Сначала собирался, но потом как-то раздумал…

– Несомненно! Ведь он попадает в число подозреваемых, – ответил Тит Ардалионович, зардевшись аки красна девица – вопрос начальника польстил ему чрезвычайно. – Но что же мы станем делать теперь? Отправимся в Министерство путей сообщения? – Роман Григорьевич Ивенский, второй сыскной пристав Управления полиции, уже мнился ему человеком едва ли не всесильным.

– Нет! – рассмеялся тот в ответ. – В министерстве с нами точно не станут разговаривать, потребуют сделать официальный запрос, долгие месяцы уйдут на служебную переписку. Поступим иначе. Скажите, Удальцев, вы в состоянии вытерпеть ещё одну беседу о здоровье моей любимой тётушки, Аграфены Романовны?

Поутру Удальцев непременно отметил бы для себя красоту, богатство и особую элегантность этого серого дома с модным курдонером[7] на углу Большой и Нижней Пресни, но теперь он устал, и ему было всё равно. Роман Григорьевич дорогой тоже выглядел утомлённым, сидел, полуприкрыв в глаза, болезненно морщился на кочках и ухабах – как ни мягок был ход трофейной кареты, Россия есть Россия, езды без тряски не бывает. Путь показался долгим, даже кучер Фрол возроптал по старой памяти о тех временах, когда «молодой барин были ещё дитём».

– Роман Григорьевич, милостивец! Ну, нешто так можно – почитай, весь день по городу разъезжаем-кружим без отдыху! На вас уж лица нет! Папенька ваш забранит меня, скажет, укатал! Что ему отвечать прикажете?

– Ответишь, по делу государственной важности катал, – рассмеялся Йвенский добродушно. – Да не печалься, это последний адрес.

…Хозяин элегантного дома принял поздних гостей не просто любезно, а с сердечным радушием, и о здоровье тётушки выспрашивал особенно долго. Оно и не удивительно. В свои тридцать шесть лет Аграфена Романовна, во-первых, сохранила всю красоту юности, во-вторых, некоторое время назад очень удачно (с точки зрения заинтересованных лиц) овдовела. На днях она как раз сняла траур, и с удивлением обнаружила, что вновь превратилась в желанную невесту, каковой последний раз чувствовала себя лет двадцать тому назад, прежде чем была выдана замуж за князя Петра Ивановича Блохинского, человека богатого чрезвычайно, но уже очень пожилого и скучного. Грешно признаваться, но она не слишком горько оплакивала его уход… Но вернёмся к хозяину дома, Модесту Владимировичу Алексееву, товарищу министра путей сообщения.[8] Уж он-то князя Блохинского не оплакивал вовсе, напротив, сплясать был готов на его могиле, потому что двадцать лет назад, будучи простым чиновником, полюбил юную красавицу Аграфену так, что никого другого не желал видеть подле себя все эти годы, так и жил холостяком. И вот теперь у него вновь появилась надежда на счастье, притом куда менее призрачная, нежели раньше. Ведь за двадцать лет и он сам многого в жизни достиг, и Аграфена Романовна сделалась женщиной самостоятельной, теперь уж никто не мог навязать ей чужую волю. В том, какова будет собственная воля Аграфены Романовны, он почти не сомневался, ведь она и прежде отвечала ему взаимностью. А потому на заехавшего с визитом Романа Григорьевича смотрел уже как на племянника. Чем тот и не преминул воспользоваться.

…– А что, Модест Владимирович, – услышал вдруг Удальцев, первую часть беседы добросовестно пропустивший мимо ушей, – дошло до меня известие о неприятном инциденте, касающемся секретного прожекта вашего ведомства…

– Ка-ак? Уже?! – неприятно поразился Алексеев. – Быстро, однако же, расходятся слухи по Москов-граду! Хотя, что это я? – он рассмеялся с облегчением. – Совсем запамятовал, по какому ведомству проходите вы! Признаться, вы здорово удивили нас всех, когда пошли на полицейскую службу!..

…Да, он всех их тогда удивил, включая родного отца. В году триста семидесятом от сотворения мира победоносно кончилась война с британско-франко-турецкой коалицией. Вернувшись с полей сражений, Роман Григорьевич ещё успел отучиться два года в пажеском корпусе, и вышел оттуда шестнадцатилетним офицером. Ждала его блестящая военная карьера, но он вдруг объявил отцу, что желает поступать в университет по юридической линии. Не то чтобы Григорий Романович такое решение одобрял, но и возражать не осмелился, зная непреклонный характер любимого сына. Три года тот отучился успешно, потом надоело. «Негоже бросать начатое дело, не доведши его до конца», – осудил папенька, ну, Роман Григорьевич взял да и сдал за последние курсы экстерном. А потом сообщил бедному папеньке, чем именно намерен заниматься дальше. Тот, разумеется, в ужас пришёл.