Опаленные войной - Страница 2

– Если во фронтовой обороне, то да. Бетон крепкий, запас снарядов имеется. Автономность деятельности при пополняемом гарнизоне… Но ведь нас наверняка оставят «держаться до последней капли крови». А для круговой обороны ни мой, ни твой, ни все прочие доты не приспособлены. В самой инженерии своей не рассчитаны: мертвая зона, легко простреливаемые врагом подходы к доту, отсутствие окопов и дзотов системы прикрытия… – поняв, что увлекся, Томенко вопросительно взглянул на коллегу.

– Мыслим мы с тобой одинаково… – задумчиво успокоил его Громов.

– При одинаковой-то судьбе…

– И приказ отходить вместе с фронтом для нас не последует.

– Они ведь там, по штабам, полагаются лишь на толщину стен. Хотя инженера, заложившего в устройство дота такую непростреливаемую мертвую зону, следовало бы расстрелять перед строем – как бездаря или как предателя.

– Может, со временем и расстреляют. Только нас это не спасет.

Умолкли они лишь потому, что зашли в командирский отсек, где, скромно притихшие, ждали их, сидя за столом, девушки.

– Угадывай, лейтенант, которая твоя. Но учти: не угадаешь – оставлю ее здесь.

– Медсестра Мария Кристич, – будто испугавшись, что Громов действительно может не угадать, подхватилась одна из них – черноволосая смуглолицая девушка, с четко очерченными, пухлыми губами «бантиком» и слегка выпяченным подбородком. Она преданно смотрела на Громова большими темно-коричневыми глазами, уже самим взглядом своим умоляя: «Забери ты меня, ради бога, поскорее отсюда! Забери же, забери!..»

– Лейтенант Громов, комендант «Беркута». Садитесь, санинструктор.

– Что за строгости, лейтенант? – снова похлопал его по плечу Томенко. – К чему? Завтра бой. Переправа в огне. А мы – последние, кто будет сражаться за этот берег. Так сказать, последний оплот державы.

– И я о том же, – опешил от его окопно-панибратской философии Громов.

– Ну вот… Знакомься: Зоя Малышева. Медбог сто девятнадцатого дота. Лучший санинструктор Подольского укрепрайона и всей действующей армии.

– Зачем вы так, товарищ младший лейтенант?.. – вобрала голову в плечи-крылышки Малышева.

Она была под стать своему командиру – маленькая, хрупкая, только в отличие от него болезненно бледная. Лицо, волосы, глаза – все какое-то неприметное, бесцветное. Сравнив этих двух девушек, лейтенант сразу же понял смысл взгляда Марии. Все то время, которое Кристич пришлось провести в доте, младший лейтенант использовал, чтобы уговорить ее остаться и конечно же покорить. Во что бы то ни стало – покорить. Громов представил себе, как при этом должна была чувствовать себя невзрачная Зойка Малышева, имевшая неосторожность привести сюда Марию.

«Неужели они не понимают, в какой ситуации, у какой черты окажутся уже завтра, а может быть, через два-три часа? – думал Громов, замечая, как, ревниво оттесняя Марию, Малышева накрывает скудный солдатский стол, для которого уже все было приготовлено, и как младший лейтенант призывно посматривает на Кристич, не скрывая при этом своего восхищения. – Да нет, понимают… И все же продолжают подходить к жизни с теми же запросами и измерять ее теми же мерками, что и до войны. А ведь и в самом деле… Неужто и дальше все будет так же, как было: любовь, ревность, измена, свадьбы? И все это во время войны – среди огня, крови, между страхом смерти и самой смертью? А миллионы гибнущих? А скорбь миллионов калек, сирот, обреченных? Разве все это не должно сделать всех нас, оказавшихся в эпицентре войны, терпеливее, сдержаннее, добрее? Скорбь… Великая скорбь должна вселиться в наши души. Только она способна изменить наше естество. Только она способна вытравить из наших помыслов зародыши злодейства и направить нас на путь борцов-мучеников, страдающих и гибнущих за Отчизну…»

«Очнись, – резко, почти грубо, оборвал нить своих размышлений Громов. – Что за семинаристские бредни? Ты – солдат. И вокруг тебя война. Взялся за оружие – значит, оставайся воином и не монашествуй в грехоискуплениях».

Они подняли кружки с водкой: «За победу!» Но выпил свое лишь Томенко. Остальные пригубили и поставили. Бутерброды сжевали, но к двум банкам консервов никто не прикоснулся. И конечно же не до веселья им было. Слишком уж непривычными, неподходящими казались и это сыроватое подземелье, и КП – с телефоном, окулярами перископа и патронными ящиками, – для застолья. И лишь когда Томенко взял в руки гитару и запел какой-то старинный русский романс, все немножко оживились. Мария даже попробовала подпевать, хотя слов и не знала. А пел младшо́й неплохо. Больше всех это открытие поразило «богиню 119‑го дота» Малышеву, и без того очарованную своим командиром. Однако и Громова гитарист заставил ревниво вздрогнуть и подозрительно взглянуть на богиню своего собственного дота: «Вроде бы не очень увлекается, но все же…»

– Запомните эту нашу встречу, ребята, – растроганно молвила Зоя, когда они поднялись, чтобы прощаться. – Она у нас, может быть, получилась не совсем такой, как хотелось, но вы ее запомните. И вспоминайте, куда бы ни забросила вас судьба… Ведь это же наше последнее, мирное… ну, пусть даже полумирное, застолье.

Мария поцеловала ее, потом, немножко поколебавшись, поддавшись на подзадоривающее Томенково: «Ну, ну… твой лейтенант не приревнует», чмокнула в щеку и младшего лейтенанта.

– Не обижай Зою, – вертела пуговицей у него на гимнастерке. – Она действительно хорошая медсестра и очень добрый человек. Сбереги, если сможешь.

– Постараюсь, обязательно постараюсь, – поугасшим голосом пообещал младший лейтенант. Вместе с Марией этот дот оставлял и весь его кураж. Громову уже был знаком этот тип людей: они готовы на все, на любой подвиг, любые мучения, но только в присутствии публики. Или хотя бы кого-то одного, ради которого стоит рисковать репутацией и жизнью. Смерть и страдания в одиночестве – не для них. И кто знает, как младлей поведет себя, когда окажется замкнутым в своей каменно-бетонной гробнице. Когда и куражиться, и исповедоваться придется только перед самим собой.

– Приходите еще сегодня вечером, – срывающимся голосом попросил Томенко, с трудом переводя взгляд с Кристич на Громова, да и то лишь ради сохранения приличия. – Вдвоем… приходите.

– Вряд ли это удастся, – холодновато ответил лейтенант. – Время такое… Вечерние посиделки придется отменять.

– Да почему отменять, лейтенант? – вновь положил руку на плечо Громова, и тот с трудом удержался, чтобы не смахнуть ее и не напомнить младлею, как вести себя со старшими по званию. Хотя дело, конечно, было не в звании. Просто панибратства – такого вот, скороспелого – он никогда не терпел. – Сколько нам жить осталось…

– Столько, – прервал его Громов, – сколько будем вести себя на фронте как подобает офицерам.

– Все-все, – мило улыбаясь, вклинилась в их спор Кристич и деловито, будто забирала с вечеринки мужа, сказала: – Вы правы, товарищ лейтенант, нас уже, поди, заждались. Засиделись мы тут, в гостях.

Выйдя на поверхность, они еще какое-то время стояли в окаймляющем дот окопчике, любуясь неярким, подернутым туманной дымкой солнцем и вдыхая доносящуюся от реки прохладную влагу июньского покоя.

После мрачного, угарного подземелья дота этот пронзительный аромат реки пьянил и очаровывал. Никуда не хотелось идти, как, впрочем, и ничего не хотелось замечать такого, что напоминало бы о войне. Тем более что на какое-то время весь правый берег Днестра вдруг охватило редкое для военного времени спокойствие. Странное и подозрительное. Ни взрывов, ни выстрелов, а колонна бойцов, движущаяся вперемежку с повозками и машинами, воспринималась отсюда с такой безучастностью и отстраненностью, словно она восставала на экране полевого армейского кинотеатра.

Даже группка солдат из гарнизона Томенко, расположившаяся с бутыльком самогона и нескудной, пока еще не пайковой, закуской на лужке посреди каменистой россыпи, почему-то приумолкла, напряженно уставившись на вышедших из дота офицеров и на речное, забитое войсками замостье.