Она - Страница 1

Один человек – не молодой и не старый – служил младшим помощником главного счетовода в торговом доме «Отец и сыновья». Этот торговый дом был славен тем, что вот уже на протяжении последних пятнадцати лет он находился на грани разорения и тем не менее всё это время постоянно ухитрялся платить по закладным, погашать векселя и даже приобретать нужные ценные бумаги, которые, впрочем, через неделю-другую шли за бесценок. Торговых дел как таковых «Отец и сыновья» не вел, а занимался лишь тем, что посредством тройной бухгалтерии спасал свое существование – одних он просил об отсрочке, другим сулил несметные проценты, третьих принимал в долю, четвертых просто бессовестно обманывал… но тем не менее все было тщетно – торговый дом никак не мог получить передышку и заняться собственно коммерческими махинациями. Так что, как сами понимаете, тот самый один человек, о котором я вам рассказываю, работал там не покладая рук. В том доме, в котором он жил, он вставал раньше всех, пудрил парик, чистил башмаки, подкручивал – над свечкой – воском усы, и отправлялся на службу, а вслед ему кричали вторые петухи. На службе он садился за крепкий дубовый стол – четвертый в среднем ряду, – проверял и, где надо, подправлял длинные колонки цифр, принимал досужих и не всегда сдержанных посетителей; одним он улыбался, перед другими краснел…

А краснел он, надо сказать, замечательно: по щекам расплывался завидный румянец, уши становились пунцовыми, речь невнятной, глаза виноватыми. И тут уже всякому, даже самому неискушенному просителю становилось совершенно ясно, что это именно он, этот младший помощник, и есть главный злодей, и что это только из-за него проситель и вязнет в бесконечной россыпи ложных цифр, обещаний, посулов, недомолвок, намеков и просто непорядочных глупостей. А уяснив такое, редкий посетитель не хватался за чугунный чернильный прибор, не метал его в младшего помощника и не кричал непотребные, грубые речи.

И вот как раз из-за этих-то досадных недоразумений нашего младшего помощника из года в год – вот уже на протяжении последних пятнадцати лет – и обходили с повышением по службе.

– Работник-то он неплохой, он хороший работник, даже очень хороший, – говаривал, бывало, главный счетовод. – Но… краснеет! – и в очередной раз вычеркивал бедолагу из заветного списка.

Обидно, что и говорить! А посему младший помощник как только мог боролся со своим пороком. Так, например, он закладывал уши паклей – это чтоб не слышать упреков просителей, – но, на свою беду, он их понимал и без слов, по выражению лиц. Ему бы отвести глаза, отвернуться… Однако делать так было нельзя, ибо проситель мог истолковать это весьма превратно. Не помогала младшему помощнику и пудра, которой он обильно посыпал не только парик, но и щеки. Не спасали и бравые, вощеные усы. Что делать?! Тогда младший помощник попытался было подыскать себе другое место службы, но город, в котором он жил, был небольшой, и все, кому надо, прекрасно знали – этот человек краснеет! А так как не только в «Отце и сыновьях», но и в других торговых домах было довольно такого, из-за чего нетрудно залиться краской, то нашему одному человеку другого места не нашлось, и он остался там, где был – за крепким дубовым столом, четвертым в среднем ряду. С утра до ночи он трудился там не покладая рук. С утра до ночи!

А ночью… он был свободен.

Правда, и здесь были свои трудности. Так, заходя в кофейню, один человек непременно краснел – в карманах у него было негусто, он понимал, что не сможет обрадовать хозяина – и его живо выставляли за дверь. Встречаясь с приятелями, которых, кстати, у него с годами становилось все меньше и меньше, один человек краснел еще гуще, потому что предполагал, какого они о нем мнения. Приятели – те толковали смущение одного человека по-своему и как могли избегали его. Ну а уж как он краснел при встрече с дамами, думая, что они знают, о чем он думает, глядя на них, тут я вам и передать не могу.

Вот почему все свои свободные ночи один человек и проводил в своем скромном жилье – тесной каморке под самой крышей. Табурет, подоконник, парик под голову и одеяло – карта мира, наклеенная на холст – вот и вся его мебель. И время – от заката до рассвета. Предостаточно времени, даже с излишком. А короталось это время всегда одинаково: один человек подставлял табурет к подоконнику, садился и думал, глядя на небо, на звезды, на луну. Небо было непроглядное, звезды – маленькие, тусклые, ну а луна… Луна краснеть не заставляла, и младший помощник чувствовал себя прекрасно. Он мечтал…

О тех временах, когда он перестанет краснеть, его наконец не вычеркнут из заветного списка и сделают старшим помощником… Нет, лучше мечтать о другом. Но о чем? Человек долго, быть может, несколько лет ломал над этим голову, а потом вдруг как-то понял: а ведь ему ничего не надо! Пусть остается все как есть, а он будет мечтать не о себе, а – вообще – просто мечтать, и всё. После каждого трудового дня у него есть целая нетрудовая ночь, когда он может думать о чем ему заблагорассудится.

Быть может, он – поэт?

Интересно, подумал один человек, интересно! Ведь если это так, тогда теперь он по ночам будет не просто сидеть у окна, а сочинять стихи, которые потом прочтет в торговом доме, повторит в кофейне, продекламирует самым изысканным дамам – и все станут его уважать и любить, а он разучится краснеть, научится вести себя уверенно, с достоинством, которое присуще всем мало-мальски известным поэтам, он сам это видел не раз!.. Хотя вполне может случиться и такое, что он никому никогда не покажет ни строчки. Ну и что из того? Да, тогда в жизни всё останется по-прежнему, зато его душа станет совсем другой – богатой и красивой, вот что главное.

И назавтра, на службе, когда его товарищи отправились обедать, младший помощник взял со стола чистый лист бумаги, перо и запасной пузырек с чернилами, спрятал всё это за пазухой и покраснел. А вечером, едва дождавшись окончания работы, он поспешил в свою каморку, сел к подоконнику, положил перед собой чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и стал ждать вдохновения. Небо за окном было черное, непроглядное; звезды, наверное, красивые, были очень-очень далеко, а луна…

Она была круглая, молчаливая, и свет от нее… быть может, он только казался холодным? Ведь младший помощник не знал о луне ничего, да и она о нем не знала; так отчего ж луна должна дарить ему свое тепло? Кто он такой?! И все-таки…

Он снова обмакнул перо в чернильницу и начал: «Она»…

А больше ничего не получилось. Ни строчки, ни слова, ни буквы, ни черточки. Напрасно он сопел и морщил лоб, пытался покраснеть, ходил от подоконника к двери и обратно, садился и вновь начинал ходить. Рассвело, небо просветлело, луна исчезла, младший помощник надел парик, напудрился, начистил башмаки, подкрутил – над свечкой – воском усы, зачеркнул единственное слово «Она» и, как всегда, отправился на службу, а вслед ему кричали вторые петухи.

В тот день он работал – я вам честно признаюсь – неважно. Он медленно считал колонки цифр и, позабывши заткнуть уши паклей, тем не менее не слышал криков посетителей. Он даже краснел невпопад, отчего просители не знали, как им быть, сослуживцы удивлялись, главный счетовод мрачнел и молча гневался… А младший помощник, ничего вокруг не замечая, беспрестанно думал о луне.

А ночью, сев к окну, он обмакнул перо в чернильницу и стал смотреть на небо. Луна, взойдя над соседней крышей, все выше и выше поднималась над городом. Иногда по небу пробегали редкие облака, и тогда луна на время скрывалась за ними, а потом вновь выплывала – молчаливая, холодная и недоступная. Никто не любит… Нет, точнее, мало кто способен видеть чью-то недоступность. Недоступность как бы говорит: вы все мне безразличны. Недоступность молча проплывает мимо, ни к кому не прикоснувшись, однако это задевает, вселяет обиду. И тогда одни, чтоб скрыть свое раздражение, делают вид, что ничего не замечают, а другие… Весь город спал, и одни лишь собаки тоскливо, с видимой досадой, лаяли на недоступную луну. Да еще младший помощник время от времени обмакивал перо в чернильницу и думал, что он как будто бы понял ее. Луна, возможно, и способна к теплу, но она надменна. Так, хорошо. Тогда он еще раз обмакнул перо в чернильницу и четко, с нажимом, начертал: «Она»…