Он сделал все, что мог - Страница 17

Еще несколько месяцев назад я, конечно, счел бы себя героем. Ведь считал же я себя героем после ликвидации Непримиримого, забывая, что мой успех был подготовлен усилиями многих и многих моих товарищей! Да, считал! А теперь — нет. Разве я могу не думать о том, что, если бы не налет наших бомбардировщиков, я бы не смог бежать с аэродрома. Больше того: мне сейчас хочется мечтать, будто этот налет не был случайным. Будто существует какой-то необычайно умный и всеобъемлющий план военных действий, в котором учтено все, в том числе и я. Я поклялся себе, что после войны непременно разыщу летчиков, которые бомбили аэродром, скажу им великое спасибо и расскажу о том, как мы в ту ночь действовали вместе. Пусть мне было легче, чем им, пусть то, что я сделал, ерунда по сравнению с тем, что совершили они, но главное — мы действовали вместе, в одном, так сказать, строю.

Найти своих! Это теперь самое главное.

Я встал, забросил за плечи автоматы, на спину — вещевой мешок и пошел дальше в глубь леса. Я уже просто не мог сидеть без дела возле этого медвежьего бурелома и ждать неизвестно чего. Я не мог оставаться один.

Я шел по лесу целый день, продолжая держать направление на восток. Сумерки упали как-то внезапно, а затем быстро наступила темная, глухая ночь. Лес шумел тихо и, как мне казалось, настороженно. Я продолжал идти, как вдруг меня остановил треск сломанной сухой ветки. Я замер. Тишина. Справа чуть слышный шелест кустарника, будто кто быстро прошел мимо меня шагах в двадцати. Стою не шевелюсь, прислушиваюсь. Приготовил автомат. Раздался отчетливый металлический щелчок. Опять долгая тишина, слитая с ровным шумом леса. Решил идти дальше. В конце концов, какой толк от того, что я буду стоять на одном месте? Вдруг впереди, прямо передо мной, хриплый голос скомандовал по-русски:

— Стой!

Тишина. Шумит лес. Сердце бьется так громко, будто рядом кто-то колотит в барабан. Мысль только одна: «Крикнули по-русски».

— Свой, — произношу я негромко и тотчас слепну от ударившего мне в глаза яркого света. Инстинктивно укрываюсь от него рукой.

— Бросай оружие!

Послушно бросаю автоматы. Абсолютно ничего не вижу, кроме этого нестерпимо яркого глаза электрического фонарика. Голоса все ближе, слышу, что ко мне приближаются люди с двух сторон. Мгновенная мысль: если это враги, успею схватить автомат, который лежит у правой ноги.

Над самым ухом вопрос:

— Кто такой?

— Бежал из плена, ищу своих.

Автомат, который я чувствую ногой, подняли. Теперь уже все равно. Вспоминаю о кинжале, засунутом в голенище сапога — в случае чего воспользуюсь им. Глаз фонарика погас.

— Иди сюда.

Теперь фонарик светит уже не в глаза, а чуть в сторону от меня, и я вижу там человека с автоматом в руках.

— Иди за ним.

Я иду за этим человеком и слышу, что справа, слева и позади меня люди. Кто они? Свои или враги? Единственное успокоение — я слышу чистую русскую речь.

Я не знаю, сколько мы так шли. Потом впереди послышался какой-то ритмический звук. Вскоре он стал явным, и я понял — это работал маленький движок. Тут же я услышал и совсем невероятное — приглушенный перепев гармошки.

— Стой. Кто идет?

— Свои.

Фонарик погас. Два голоса перебросились непонятными словами.

— Одну минутку, — весело произнес кто-то и побежал…

Мы остались стоять — я и неизвестные мне люди.

Потом меня ввели в громадную землянку, ярко освещенную свисавшей с потолка электрической лампочкой и стоявшей на столе карбидной лампой. За столом сидел грузный седой как лунь мужчина в матросской тельняшке. Над ним в рамке из необделанной березы висел портрет товарища Сталина.

Меня начало трясти, как в лихорадке, и я заплакал.

— Дайте ему воды. Помогите сесть, — сказал седой и кивком головы показал на лавку у стены.

Я сел, понемногу пришел в себя.

— Кто вы такой, как вы здесь оказались?

Я рассказывал сбивчиво, многословно. Вдруг меня ожег страх, что мне не поверят, я стал говорить еще путанней.

Седой чуть поднял руку:

— Подождите, не торопитесь. Отвечайте на вопросы: кто вы, откуда? Как оказались в этих местах?

Я замолчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил уже спокойнее. Сказал, что в сороковом году я был послан в Каунас, и про все, что затем со мной случилось.

Не знаю, сколько я говорил, но седой слушал меня очень внимательно, изредка кивал головой и посматривал на молодого человека в плаще, который стоял возле двери. Я закончил рассказ и положил на стол карту, документы убитых мною гитлеровцев, кинжал и вещевой мешок. Потом я попросил разрешения раскроить голенища сапог и вынул из-за подклейки свои записки о начале войны.

Молодой человек в плаще подошел к столу и вместе с седым долго рассматривал документы. Потом седой сказал молодому:

— Отведи его в бункер номер четыре.

— Идем! — сказал тот и пошел впереди меня.

Утром я уже знал, что нахожусь в большом партизанском отряде, оседлавшем часть Гродненской пущи».

«В партизанском отряде я воевал и исполнял обязанности переводчика. Блокирование партизанской пущи, о котором сообщал в своем неоконченном письме девице солдат, обошлось фашистам очень дорого. Партизаны захватили живьем девятнадцать карателей. Их допрос шел с утра до вечера, так что работы мне было хоть отбавляй. Допросы вел тот седой в тельняшке. Он был командир отряда, и все партизаны звали его Дедом: «Дед приказал», «Дед сказал», «Ходил к Деду».

Мне врезался в память допрос одного гитлеровца. Это был человек уже в летах. На вопрос, состоит ли он в партии национал-социалистов, он, страшно волнуясь, ответил, что был социал-демократом и почти коммунистом, а с того момента, как Гитлер захватил власть, он-де ушел в себя. Именно так он и выразился, и я точно перевел: «Ушел в себя».

Дед усмехнулся в седые, пожелтевшие от никотина усы, неторопливо набил махоркой сделанную из плексигласа полосатую трубку, раскурил ее и спросил:

— Как же это понимать — ушел в себя?

Пленный угодливо и многословно стал объяснять. Он говорил примерно так:

— Пока Гинденбург еще держал власть и открыто высказывал свое неуважение Гитлеру, я мог надеяться на что-то, но, когда коричневые рубашки взяли верх, я счел за лучшее удалиться от всего, что было политикой…

Дед перебил его:

— История о том, как вы из почти коммуниста стали фашистом, нас не интересует. — Дед с остервенением стал выколачивать о стол погасшую трубку. — Вы нацист?

— Да, но нацист нацисту рознь.

— Никакой разницы мы что-то не заметили. Все вы одинаково охотились на партизан. И вы лично убили очень хорошего человека, который виноват перед вами только в том, что не пожелал, чтобы его родина стала колонией Гитлера.

Дед встал и приказал дежурившему в дверях партизану увести пленного. Но это оказалось делом нелегким. Гитлеровец ухватился за стол, потом пытался упасть перед Дедом на колени. Но, когда дюжий парень схватил его поперек туловища и, как мешок, понес к дверям, он стал кричать, что великая Германия все равно победит.

Дед смеялся:

— Вот он и вышел из себя.

Потом допрашивали гитлеровца, который был года на два моложе меня. Он был в чине капрала и командовал группой карателей. Когда его брали в плен, он одного партизана убил, другого тяжело ранил. Дед стал спрашивать его о подробностях плана карательной экспедиции. Пленный скривил лицо в презрительной улыбке:

— Зачем вам это? Каковы бы наши планы ни были, они не осуществились.

— Это верно, — согласился Дед, — но, может, вы скажите, кто командовал всей операцией?

— Нет, этого я не скажу.

— Впрочем, мы и без вас знаем. Майор Фогт, Иохим Фогт, по прозвищу Сеттер. Не так ли?

Пленный засмеялся:

— Зачем терять время на вопросы, если вы действительно все знаете без моей помощи?

Дед обратился ко мне:

— Скажи ему, что мы можем его расстрелять.

Пленный пожал плечами: