Олег Меньшиков - Страница 105
Убеждена: эта тема пришла в пьесу, в спектакль от Меньшикова, потому что впрямую связана с неизбывным его, непреходящим стремлением к совершенству, немало обременяющем и творческую и личную жизнь...
Глаза Гюнтера могут быть не только недобрыми, презрительно проницательными, исполненными злой иронии. На мгновение они могут вдруг стать нежными, снисходящими к человеческим слабостям. Всего несколько мгновений. После чего, злясь на себя до ненависти, до подавленных вспышек гнева, он становится таким, как всегда, отторгающим от себя людей. Не осознает ли он в такие минуты, что любовь - это умение принять человека и вместе с ним остальной мир в его естественном варианте, далеком от абсолюта?
Кажется, что-то уже протаранивает Гюнтера, хотя он все еще произносит монологи, оправдывающие его давнее преступление. Но в страсти, с какой он доказывает правоту этого поступка, чувствуются колебания, с какими он оборачивается в прошлое. Ракурс начинает меняться. Не исключено, что благодаря этим первым импульсивным движениям он взял к себе в дом неслучайно встреченную им бомжиху. Нет, в первые минуты он не узнал в ней Кримхильду, жену Зигфрида. Да и вообще новые воплощения персонажей очень туманны в ходе действия. Если не считать принципиального повтора главных их жизненных ситуаций, до которых едва докапываешься из-за той же невнятности и нагромождения слов, событий, конфликтов. Снова с тоской думается: почему не было все сконцентрировано вокруг главных героев?.. По крайней мере в истории Гюнтера - Зигфрида - Хагена - Кримхильды (Надьки) можно прочесть авторскую идею, поддержанную игрой Олега Меньшикова... Гюнтер как бы эволюционирует, а параллельно исподволь действует вдова Зигфрида, одержимая мыслью о мести. Выходит замуж за Атиллу и ждет своего часа... Есть, кажется, некое обратное отражение ситуации. Гюнтер не то что теплеет сердцем, но понемногу теряет в своей неколебимости, что делает его слабее в противостоянии Атилле, но сильнее - человечески. Задан тон и для остальных... Они - фон, но действенный, на котором больше других начинает выделяться жена Гюнтера, светская дама, ему постоянно изменяющая и готовящаяся к бурному разводу с супругом. Теперь в ней Гюнтер неожиданно открывает черты той молодой, прелестной женщины, которую когда-то любил, и даже вспоминает ее мило-нелепое домашнее имя - Плюша.
Хозяин виллы и его слуги начинают новый путь. Становится более понятно, отчего именно кухня выбрана средой их обитания. Не только потому, что в 60-е - 70-е годы на советских кухнях отводили душу протестанты, задавленные системой, бывшие нибелунгы, ставшие нынче Маринками, Надьками, Валентинами, тоже по-своему искренни, вдыхая ароматы вареной моркови. Главное - это изничтожение дракона, опущенного в кипящую воду. Даже искусно приготовленный, он уже больше не нужен: так режиссер спектакля пытается перевести интонацию в трагическое начало. Гюнтер обречен физически, отказываясь от презрения к людям. И вместе с тем он победитель дракона, съедавшего его душу. Прежде король говорил: "Я сверхчеловек. Я нечеловек, потому что научился исключать качества, свойственные человеку. Игнорировать обстоятельства..." Но он становится почти человеком. Приближаясь к Человеку. Выигрывая в главном.
В финале король Гюнтер вместе с Хагеном уходит по спущенному мосту в пламя. В гибель. Если еще раз вспомнить германский эпос, то в нем все завершается по законам эпического жанра, жестким и прямолинейным. "Кто обречен был смерти, тот смерти не избег" и "За радость испокон веков страданьем платит мир". Оба эти постулата практически не имеют ровно никакого отношения к тому, о чем поведано в "Кухне", что в который раз подтверждает необязательность обращения Курочкина именно к "Нибелунгам". Гибель героев спектакля - катарсис через крушение ложной идеи. В чем, несомненно, прочитывается близость тому, что раньше играл Меньшиков в театре и кино.
Цинизм, усталая безнадежность, нежелание соотносить себя с миром - все понемногу оказывается у Гюнтера подточенным изнутри, как и его убежденность в своей исключительности. Невозможно до конца игнорировать то, что ты рожден человеком, как бы потом жизнь и ты сам ни изуродовали себя. В сверхидее обманывались Калигула, Андрей Плетнев ("Дюба-дюба"). И никуда от такого краха не деться стареющему, кутающемуся не то в плед, не то в женский платок Гюнтеру. Как и другие герои Меньшикова, он тоже оказывается на нравственном перекрестке.
Достоевский говорил, что хотел в "Преступлении и наказании" "перерыть" все вопросы. Упаси бог, не сравниваю проблемы гениального писателя с режиссерскими исканиями моего современника Меньшикова. Просто само это выражение -"перерыть" - кажется мне характерным для устремленности Меньшикова, изначальной его устремленности, с какой он приступал к постановке "Кухни", еще не предполагая, в какую пучину себя добровольно ввергает. Талант актера помог ему вычленить и отчасти прояснить драму Гюнтера.
Но... Очевидно, новая наша, как бы атомизированная действительность, рассыпающаяся как горох из мешка, показалась авторам, с одной стороны, не требующей жесткого отбора, фильтрации; с другой - они были неизобретательны и однообразны, когда решили в итоге привести все к единому знаменателю. Всем было предложено идти дорогой Гюнтера в переосмыслении взаимоотношений с жизнью. Повара, кухарки, уборщицы, посыльные вторят своему хозяину. Признаться, сочувствия это общее шествие не вызывает - слишком заорганизована авторская идея.
Говорят, искусство "сокращает вселенную". Это естественно - иначе не выявить суть общую и личную. Обращаясь с этой точки зрения к спектаклю Меньшикова, кинематографически вздыхаешь: вот бы сюда монтаж! Тогда, быть может, родилось бы большее напряжение, больший драматизм. Множественность действующих лиц обязывала к множественности конфликтов, характерных для каждого отдельного человека, его страданий, к скорби, борьбе, восстанию, крушениям, чтобы родилась мощная драма, трагедия, настигшая людей, движущихся к центростремительной катастрофе.
С "Кухней" этого не произошло. Живая жизнь оказалась неподвластной перу Максима Курочкина. Судя по этой пьесе, по другим его произведениям ("За нами Нью-Йорк", "Глаз", "Бабло побеждает злодея"), писания Курочкина очень напоминают компьютерное воспроизведение реальных актеров, ушедших из жизни. Но как бы ни была похожа, скажем, компьютерная Мерилин Монро на ту, что покоряет нас на киноэкране, эффект ее посмертного присутствия все равно останется минимальным, как мне кажется. Личность, ее подлинный мир всегда как бы прорывают фатальность общего сцепления событий, когда никто из зрителей не может предвидеть, где и когда скрестятся общий закон и воля личности, открывая простор для воображения, для продолжения данной истории в фантазии других реальных людей. В противном случае рождается всего только иллюстрация.
...Олег Меньшиков - повторюсь! - бросался в пучину, выбрав прагматика-экспериментатора в качестве автора пьесы. Перебороть унылую заданность и скучный юмор Максима Курочкина режиссеру удавалось не так часто. Причем борьба, как правило, разрушала искусственно возведенные конструкции драматурга, и не только в случае с Меньшиковым. Так было и при появлении на сцене Лидии Савченко (Валентина). Несмотря на небольшой вроде бы объем роли, ее доподлинность уводит в другой мир, естественно дышащий. Примерно так же выглядит работа Галины Петровой (Маринка). И прежде всего самого Меньшикова, когда актер словно накаляет своим присутствием происходящее.
После этого, как правило, возникает вопрос, который принято задавать после шумной премьеры, к тому же широко разрекламированной ("Товарищество 814" обычно так поступает), после выхода в свет спектакля, изрядно обруганного критикой, к чему его режиссеру, кажется, не привыкать: а режиссер ли Олег Меньшиков в подлинном смысле слова?