Окурки - Страница 18

Теплое чувство родства с этими людьми охватило Ивана Федоровича. Здесь был его дом, за столом сидели его братья и его сестры. Вместе с ними он выпил за победу, за товарища Сталина, за всех, кто сейчас на передовой, и за тех, кого эшелоны несут к линии фронта.

О трех ротах думал он этой ночью, когда лежал на тенте рядом с Томкой. О том, что уже сегодня обученные офицерскому делу курсанты пойдут в бой рядовыми. Сколь­ко лет не служил он, на каких должностях не пребывал, а всюду одно и то же: человеческие жизни не брались в расчет именно тогда, когда военная нужда заставляла с особой бережливостью заботиться об этих жизнях. В Крестах и подобных им заведениях томились перед войной тысячи, десятки тысяч командиров РККА, и чтоб возместить убыль их, уже на войне создавались сотни училищ, десятки курсов младших лейтенантов, с передовой срочно отзывали препо­давателей на филиалы курсов «Выстрел», где ротных дотя­гивали до полков и батальонов. И везде комкали учебный процесс, двухгодичное Ташкентское училище переделали в шестимесячное, но командиров так и не сделали из курсан­тов, сержанты трехмесячной выучки рядовыми пошли в окопы. Офицерами затыкали бреши в лопающейся обороне, без толку гибли те, кто большую воинскую пользу принес бы, командуя взводами и ротами. Здесь, в деревне, вблизи блеющих коз и мычащих коров Ивану Федоровичу пришло на ум сравнение: люди тужились из молока сделать сливки, но в пищу шли остатки молока, обрат, а сливки выплескивали на землю. Томка спала, ровно дыша. Иван Федорович поцеловал ее холодный висок, осторожно поднялся, оделся. Подкрался к баньке, там никого не было. Пошел к шалашику в глубине сада, стал ждать, была уверенность, что Калинниченко уже на ногах. Вылезла Люська, помочилась, опять согнулась и нырнула в узкий лаз шалашика.

Калинниченко оказался рядом, уже одетый, тронул Ан­дрианова за плечо. Они прошли к калитке, закурили. На востоке серело, ночь уже покатилась на запад.

– Надо спасать, – сказал Иван Федорович,

– Знаю, – ответил Калинниченко. – Так что ты у меня просишь?

– Документы. Иначе им света не видать.

– Понятно… А как ты догадался, что… Как выдал я себя?

– Руками. Они у тебя особенные. Золотые.

Калинниченко поднял руки к лицу и зачем-то понюхал их.

– Ты прав, – произнес он не без гордости. – Так что ты там просишь у этих рук?

– Сам знаешь.

– Молчали. Курили. Назревало согласие.

– После обеда мы с Васькой уходим. Повезу его в Саратов, договорился уже, там ему сделают операцию, врачи хорошие, да ты их знаешь, лежал же в том госпитале.

– Тогда надо поспешить.

– Исходный материал бы…

– Найдется. Пойдем. На курсы. Там – никого.

Уже подходили к КПП, когда луч солнца лезвием рассек тучки, сразу стало шумнее. «Цитадель», – сказал Калинниченко перед воротами. КПП Андрианов заколотил вечером, ключом открыл замок, ворота поехали в стороны. Ступали осторожно. Под ногами сновали крысы. Из-под ящика с макаронами Андрианов вытащил припрятанные начпродом красноармейские книжки, пять штук, на тех пятерых кур­сантов, что погибли от гранат. Нашли эти книжки в кармане особиста, когда его, уже мертвого, обыскивали.

– Фактура подходящая, – одобрил Калинниченко. – А ты молоток, капитан. Где сидел?

– В Крестах. Видно?

– Видно. Камень из-за пазухи вываливается. И руки мысленно держишь за спиной. Ты их в кармане носи, советую… Где писаря сидели?

В канцелярии они стали обсуждать свалившееся на них дело.

Женщин разыскивали. Томку еще зимой арестовали в Куйбышеве, там она весело жила не под своей фамилией и но дурости пила с иностранцами. Обманула выводного, Гн-жала. И Горьком сошлась с полковником, но к тому нагрянула из Москвы супруга, и Томка ударилась в бега. За Люськой гонялись еще с довоенных времен, висело на ней (ч участие в убийстве, проходила она также свидетельницей и потерпевшей в делах, находящихся в производстве. Проще было с Варварой из колхоза «Путь Октября» Саратовской области, она всего лишь убежала от вагонеток на соляном карьере, ее-то спасти легко, справка о беременности избавит от всех вопросов. Но что делать с Томкой и Люськой?

Достав из кармана перочинный ножик с перламутровой ручкой, Калинниченко острием штопора провел по ногтю большого пальца и долго изучал надрез. Усмехнулся. Вспо­рол голенище сапога, выдернул бумаги, какие-то чистые бланки, но с печатями. Что-то отобрал в мелочи, которой всегда полно в канцелярских столах. Глянул в красноармей­ские книжки, примерился.

– Имена оставим прежние: Тамара, Людмила и Варвара. А фамилии сделаем соответственно такие: Гайворонская, Кушнир и Антонова.

Он принялся за работу, а. Иван Федорович пошел на вещевой склад, держа в руке зажженный бумажный жгут. В углу под старыми гимнастерками и ветошью лежали яловые итоги, пять или шесть пар. Пламя уже обжигало пальцы, когда высветились наконец тюки с обмундированием. В кан­целярии Андрианов развязал один из них. Кажется, повезло: гимнастерки, а в тех, что он прощупал на складе, брюки.

– Томку сделай младшим сержантом, – сказал Андрианов. – Ну, а те – рядовые.

– Радистки? Телефонистки?

– Санинструкторы.

– Перевязку они – сделать сумеют?

– Еще как. В нашей стране все мужчины рождаются защитниками Родины, а женщины – медсестрами.

Калинниченко долго смотрел на него. Присвистнул.

– Ай да капитан! С тобой бы – в одну камеру… Расскажу тебе одну историю. Перед самой войной получил я заказ, предложили мне сделать клише… ммм… тридцатки, чего уж тут темнить. Не Монетный двор заказывал, не Гознак и не Первая образцовая типография, и аванс был соответственно. Сделал я, от. бога получил я руки эти, искусство это, подпись Молотова могу и правой и левой подделывать. Отдать клише специалисту на самый жесткий контроль – не отличит он подделку от подлинника. Заказчик торопит, а я медлю, не спешу. Почему – сам не понимаю. А время идет, либо возвращай аванс в десятикратном размере, либо предъявляй вещь… В Москве не жил? Так будешь проездом – зайти советую в кинотеатр «Форум», любили его граждане определенной про­фессии, я туда поэтому никогда не ходил. А тут заглянул, посмотрел на кривляние артистов. И осенило меня. Сделал я вещь, но не просто сделал. Я сотворил ее, я одухотворил ее – а нет в ней меня! Нет! Потому что моя копия неотличима от подлинника. А должна отличаться, если ее делал мастер. Нет в вещи чего-то такого, что свидетельствовало бы: я делал ее, я! Особиночки нет, только мне присущей. Меня, наконец, нет. А если меня нет, то – зачем я? Нет меня – и не вспомнит никто обо мне. В Толстом меня как-то одна фраза поразила, простенькая, не эпическая, без всякого смысла даже. Такая: «Про батарею Тушина было забыто». А? Нельзя забывать, нельзя! Себя нельзя забывать. Тушин ведь себя не забыл – поэтому и вспомнил о нем писатель земли русской… И подпортил я клише, сделал одну крохотную завитушечку, настоящий специалист без всякого аппарата глянет и – вышка мне, с конфискацией. Знал – и не удержался, оставил свой след на месте, так сказать, происшествия.

– Так тебя по следу – нашли?

– Искали. Могут найти.

Он перехватил взгляд Андрианова.

– Нет, медали, как и значок, настоящие. И орден тоже. И наградное удостоверение к нему – подлинное. Вот что делает с людьми война.

Они простились через час. Покурили на КПП, обня­лись, потом Калинниченко сунул Андрианову в руку очень тяжелый мешочек.

– Золотишко здесь и разные цацки. Отдай девкам, мне они уже ни к чему. Погубит меня Васька. Сам-то когда в Саратов?.. Может, и встретимся? И не узнаем друг друга.

Зимой того же года, после взятия Киева, в каком-то местечке Андрианов встретился с Христичем, которого считал убитым, и бывший командир Третьей роты честно (никто не подслушивал) рассказал ему, что произошло с ним и его ротой.

До Семихатки, где ожидался немец, чуть больше сорока километров, и Христич не торопился. Главное – увести роту подальше от курсов, сохранить людей, из Семихаток позво­нить в райцентр и ждать указаний.