Около музыки - Страница 1

Мы с Никитой совершенно разные. Мой папа как-то сказал про нас: «лед и пламень»; и я обиделся. Потому что понятно же, кто из нас пламень получается. А я, его родной сын, выходит, лед, что ли!

У нас общего – только замечания в дневнике. Количество. А качество разное. Мне пишут одно и то же: «Не слышит учителя!», «Витает в облаках», «На уроке присутствует чисто физически». Это, конечно, физичка написала. А потом географичка у нее собезьянничала: «Присутствует чисто географически». Я вот жду такого же остроумия от математика. С них станется – друг у друга списывать изо дня в день одно и то же. Мне иногда кажется, что они через мой дневник перемигиваются.

А вот у Никиты! «Принес в школу живого ужа», «Поджег библиотечную книгу»… или вот последнее: «Прилепил к потолку мышь жвачкой. И в процессе объяснения нового материала она упала прямо на учителя!» Мышь, конечно, игрушечная была. Но похожая!!! Конечно, Никита думал, что кто-то из наших будет у доски отвечать. А Маргарита ходит там, ходит, объясняет, объясняет! А мышь – болтается, болтается…

О, что было!!! К директору вызывали, конечно.

А директор наш дверь закрыл и потихонечку спрашивает:

– Кукушкин! Все прощу. Только объясни: как ты это смог сделать?!

По крайней мере Никита нам именно так потом рассказывал.

Ну вот. А еще мы ходим в музыкалку. Только я играю на виолончели, а Никита – ударник. Барабаны, значит, и ксилофон. Вот теперь вам, наверное, окончательно все ясно.

Мы учились в одном классе шесть лет и абсолютно не замечали друг друга. То есть это он меня не замечал, меня вообще мало кто замечает. А его! Он так устроен, что только заходишь в класс – и сразу видишь его. Его светлую растрепанную голову и какой-нибудь желтый свитер.

– Кукушкин!

– Я! – отвечает он и выходит к доске на руках.

И наша новенькая молоденькая физичка внимательно его слушает и, не моргнув глазом, ставит пятерку. И спрашивает еще:

– Тоже перевернутую ставить?

А про наш класс так говорят: «Седьмой „Б“? Это тот, в котором Никита Кукушкин?»

Так вот, однажды мы с музыкальной школой поехали на гастроли, с нашим оркестром. Настоящие гастроли! В Новгород. На три дня. И нас с Кукушкиным поселили в один номер. Все как-то договорились заранее, кто с кем будет жить, а я – нет. Мне было все равно. Потому что у меня никогда не было друга. А у Никиты – наоборот! Миллион друзей. И каждый подумал, что он будет с кем-то другим. Поэтому он тоже остался без соседа. Ну, нас и поселили вместе. Все-таки одноклассники.

– С кем ты? – спросила меня Лелька. Она тоже моя одноклассница, нас трое в оркестре из нашего класса. – Что?! С Никитосом?! Ну, ты попал!

И я вдруг обиделся. Во-первых, почему это я попал? А во-вторых, за «Никитоса». Потому что мне нравилось слово «Никита». Простое и крепкое. Говоришь, будто орех перекатываешь за щекой: Ни-ки-та. Согласные, как сухие полешки. Как ксилофон. Ему подходит, он ударник. Никита Кукушкин, па-парам, там-тирам. Будто барабан и тарелочка. А у меня дурацкое имя. Будто вообще никакого нет.

В общем, Никита взял карточку-ключ от комнаты и пошел себе вверх по лестнице. Хорошо ему – палочки барабанные в рюкзак, и вперед! А я тащусь со своей виолончелью… В общем, он первым открыл дверь. И сразу, прямо в кроссовках, рухнул на кровать. И заорал:

– Темницы рухнут, и свобода! Нас! Примет! Радостно! У входа!!!

– И братья ключ нам отдадут, – пробормотал я.

– Чего? – удивился Никита.

– Ничего. Ключ отдай, карточку, без нее свет не включается!

Никита вскочил с кровати, как-то подпрыгнув спиной, будто пружинка. И спросил:

– Ты откуда это знаешь?

Я почему-то смутился.

– Ну… Не знаю. Стихи. Дома книжка есть.

– Слушай, Оська, а ты, похоже, ничего чел!

Оська. Вот оно, мое имя. Мой ужас. Одна согласная, и та какая-то никакая. Приходится обязательно добавлять «к». Но тут я как-то забыл, что у меня некрасивое имя.

Никита вставил карточку, и стало светло.

В общем, мы проболтали с ним всю ночь. Его ждали в семи разных местах – играть в карты, травить анекдоты, ходить по гостинице и подсовывать нашим под дверь дурацкие записки… Но опять вышло то же самое – каждый думал, что он с кем-то другим. И за ним никто не зашел.

И хорошо, что не зашли.

Только я сам не понял… Как можно было вот этому человеку… Вот этому лохматому Никите-барабанщику рассказать то, чего я раньше никому не рассказывал. Я вроде бы никогда и не хотел про это рассказывать, а оказалось, что хотел. Очень. Причем всякую ерунду.

Что мы дружили до школы с Лелькой Погореловой, которая сейчас и не здоровается со мной никогда. Хотя мы соседи. Что мы с ней копали вместе червяков и ловили жуков. Теперь, конечно, странно представить, что длинную Лельку в вечных «уггах» с какими-то блестящими штуками когда-то интересовали червяки.

– Что, прямо так в руки брала?! – восхищался Никита.

– Ну да… Она первая и брала! И в карманах домой таскала!

– Ух ты… Лелька? Надо же!

Ну и Никита мне рассказал то, что никому никогда не рассказывал. Про ту же самую Лельку. Я обещал, конечно, что – никому. Ну и вам поэтому тоже не расскажу. Надо же – Лелька. Вот бы никогда не подумал.

А еще я показал ему свои стихи. Тоже не думал, что кому-то когда-нибудь покажу.

И он… В общем, я знал, что он не будет смеяться. Сразу понял. Но что он прочтет и скажет: «А ведь не ужасные стихи… Ты, Оська, похоже, прямо поэт». Этого я никак от него не ожидал.

Утром мы проспали завтрак. И нас разбудил звонок валторниста Кольки Солнцева:

– Вы чего! С ума сошли! Выезд на репетицию через пять минут!

Ну, я ноги в джинсы сунул, и мы помчались. Никита вообще спал не раздеваясь.

И я думал: «Что, что теперь будет?! Посмеется он надо мной или нет? Над моими стихами и вообще… Скажет другим? Не скажет?»

У автобуса толпа ребят:

– Кукушаныч, садись с нами!

– Никитос, к нам давай! Ты где вообще тусил вчера?…

А Никита спокойно шлепнул каждому по ладони и вдруг сказал:

– Не, я с Оськой сяду.

Так у меня появился друг.

И я неожиданно оказался с ним во всех его компаниях и с удивлением обнаружил, что мне с людьми как-то хорошо. А я всегда думал, что мне, кроме книжек, никто не нужен.

И мне не жаль было даже новой куртки, которую прожгли сигаретой. Плевать, конечно, на куртку. Но мама потом плакала, говорила, что я весь пропах дымом. Что вот дедушка дымил как паровоз и умер молодым. И не верила мне, что я не курил (хотя это правда).