Око Марены - Страница 4

– А коль не поведает? – осведомился Юрий.

– Все одно, – пожал плечами Константин. – К нам рязанцы за помощью не обращались, а незваным в такие распри соваться – себе дороже. Да и не мыслю я, что Ярославов тесть такие вести мимо ушей пропустит…

Вот и получалось, что все, кто был заинтересован в походе на Рязань, надеясь урвать себе кус из обширного княжества, затаились в ожидании решающего слова.

Что же касается сидевшего в Великом Новгороде Мстислава Мстиславича, то тут старший из братьев Всеволодовичей оказался абсолютно прав – князь, прозванный на Руси Удатным, вести из Рязани мимо ушей не пропустил и молчать не собирался…

И обсказаша князь Глеб в сих грамотках, яко все стряслось на земле резанскай, ничего не утаив и не солгав ни единым словцом. А еще повинишися за недогляд свой, что не сумеша распознати козни подлые, а уж егда спохватишися, то поздно сталось…

И обсказаша княже Константине в тех грамотках, яко все стряслось на земле резанскай, ничего не тая, и не бысть тамо ни единага слова лжи. А еще покаялся за недогляд свой, что не сумеша вовремя распознати козни подлые брата свово, да и опосля не враз возмог ему противустати…

Странным оставалось только одно – непонятное равнодушие, которое овладело всеми русскими князьями при известиях о трагедии под Исадами. Такое впечатление, что ни черниговских князей, ни суздальских, не говоря уже о далеких киевских или еще более западных – волынских и полоцких, отнюдь не обеспокоило все, что там стряслось. Раздробленная Русь, терзаемая княжескими междоусобицами, не пожелала как-либо отреагировать на кровавую свару, и ни один из князей не предпринял никаких конкретных практических действий.

Можно сказать, удивительное и загадочное безразличие. Объяснение этому только одно – последующие события происходили настолько быстро, что никто не успел опомниться, как князь Глеб уже был смещен с рязанского стола. К тому же Константин и сам не просил никакой помощи.

Правда, остается неясным еще один момент – доподлинно известно, что после произошедшей бойни Глеб незамедлительно написал всем соседям, в подробностях изложив свою версию случившегося. Во всяком случае, упоминания о его письмах встречаются сразу в нескольких летописях того времени, равно как и о письмах Константина, который, сев в Рязани, поступил аналогичным образом.

А нам остается только гадать, каким образом Константин сумел столь убедительно опровергнуть послания Глеба, что все поверили именно ему. По принципу «Победителей не судят»? Отпадает. На Руси того времени существовали достаточно строгие морально-этические нормы для князей, и нарушивших их могли вообще изгнать из города, а тут на редкость удивительное единоверие со стороны всех князей.

Однако, к превеликому сожалению, ни одна из этих грамоток до наших дней не дошла, так что мы с прискорбием вынуждены констатировать, что ознакомиться с этими, вне всякого сомнения в высшей степени талантливыми произведениями в области дипломатии, нам никогда не удастся…

Мстислав Удатный уже надумал было идти походом на Рязань, поскольку послание Константина ничуть не уверило его в невиновности нынешнего рязанского князя. Более того, грамотка князя Глеба выглядела для Мстислава куда убедительнее. Почему? Ну хотя бы потому, что она пришла раньше, а Мстислав если уж принимал чью-то сторону, то надолго, и редко, притом весьма неохотно, менял свою точку зрения.

Однако, перед тем как по обычаю собрать новгородское вече, он решил заглянуть в светлицу к дочери Ростиславе. Ежели идти в поход на Рязань, то через переяславские земли, и тут князя Ярослава никак не миновать, а жена его – вот она сидит, с девками дворовыми рубахи вышивает.

Это для всех прочих Мстислав в такой обиде на зятя за свой Новгород, что в качестве наказания даже забрал у него жену. Да мало того – уже два посольства от Ярослава отправил восвояси. Не отдам Ростиславу, и все тут! На самом деле именно за город он особой обиды на зятя не таил. Ну поцапались малость, пришлось поучить, на будущее урок дать – серчать-то чего? К тому же на битых и вовсе зла держать негоже. Наоборот, сейчас самое время к окончательному примирению прийти.

Одно худо – для этого дочку свою старшенькую, Ростиславу, непременно вернуть придется. А как это сделать, когда она всякий раз на своего батюшку глядит, а в глазищах такая смертная тоска застыла, что все внутри переворачивается. Отец же он родной – не зверь какой-нибудь.

К тому же и мать ее, свою первую жену Догаду Давидовну, любил он крепко. Рано она ушла из жизни – всего-то и длилось их счастье три лета. С тех пор Мстислав успел жениться на дочери половецкого хана Котяна, прозванной после святого крещения Марией, прожить с нею без малого пятнадцать годков, сызнова овдоветь, но память о Догаде оставалась свежа, будто та умерла не двадцать три года назад, а совсем недавно.

Вот и перенес Мстислав любовь к безвременно ушедшей из жизни жене на единственную дочь, которой успела одарить его Догада. Да и как ее не любить, когда чем больше подрастала Ростислава, тем отчетливее становилось видно, что дочка переняла от матери всю ее ангельскую красу. К тому ж добавлялось и родство судеб – ведь и сам Мстислав тоже остался без матери будучи пяти дней от роду.

Нет, услужливая и во всем покорная супругу Мария Котяновна падчерицу всегда ласкала и свою родную дочь Анну, которая родилась буквально годом позже, чем Ростислава, ни в чем не выделяла, равно относясь к обеим, однако как ни крути, а все одно – мачеха.

То, что не все ладно в супружестве любимой дочери, Мстислав понял еще давно, спустя всего год после веселой шумной свадьбы. И пусть Ростислава не жаловалась, но в весточках своих к отцу добрыми словами тоже не сыпала. Если изложить вкратце суть ее посланий, то смысл их был таков: нормально все, живем не тужим, как и все прочие. Только просьбы частые – румян с белилами прислать заморских, самых лучших, кои токмо попадутся у купцов, а то, дескать, худо с ними тут, в Переяславле.

Слал, конечно, и гривен за них не жалел, но позже, и то от верных людей, а не от самой Ростиславы, прознал он кое-какие подробности их совместной жизни. Тогда и понял, зачем его умнице и красавице понадобились в таком количестве румяна с белилами. Да затем, что негоже, когда на лице синяки видны. Что для холопки иной не в поношение, то для переяславской княгини – страшный позор. А для Ростиславы вдвойне – гордая у него дочка.

Однако и у каждой гордости есть свой предел. Последнее письмо от нее ему привезли, когда он был в Галиче. И вновь жалоб в нем не было, только просьба подсобить с выбором – какой монастырь лучше всего выбрать. Да еще внизу свитка стояла необычная подпись: Феодосия.

Никогда ранее дочь своим крестильным именем не подписывалась. Не любила она его. Всегда ей больше по душе гордое княжеское было – Ростислава. Да и к монастырской жизни тяги у нее отродясь не имелось. Скорее напротив. «Чем рясу на себя надевать, так уж лучше сразу к русалкам. У них-то жизнь попривольнее», – говорила она всегда. А тут и муж ее словно с цепи сорвался, решил любимый Мстиславом Новгород на колени поставить. Словом, все одно к одному – возвращаться надо. За град поквитаться да… за дочку.